Книга Севастопология - Татьяна Хофман

Анфилада запахов

Севастополь пахнет елями, когда подошвы сами по себе нащупывают орбиту в парке района Панков, а лёгкие тянут голову наверх – к воздуху над необъединимым многообразием города, полного отзвуков, галлюцинаций из зелёных крон, световых бликов, обрывков неба, затишья между напряжениями. Нерушимо упорное знание, что море скрывается за этой стеной кустарника, за домом престарелых, за терракотовой аркой парка.

Вход в Панковский муниципальный парк приводит к выходу воспоминания. Память никогда не входит решительно и не занимает своё место, а стучится смущённо и при этом помято как заспанная, беззаботная берлинка в десять часов утра. Просвечивает насквозь, поддувает. Хочется предложить ей кофе, усадить её, подкрепить силу сердца.

Те ворота из терракоты пахнут интеллигентской воскресной прогулкой, выпирают из позапрошлого века в современность и сигнализируют семейный рай, на грани которого мы прожили несколько лет на крайней улице рабоче-турецкого Веддинга, пока не испарилась надежда на Мы. Кое-что из прежнего – например, безупречно работающая стиральная машина – ещё покоится на Нордбанштрассе; она тщетно уповала на переезд в Скандинавию. Пусть стирает. Кое-что во множестве коробок сползло на юг, а что-то зависло посередине как линии огней на передержанном ночном фотоснимке.

Ликвидация мыслей, механическое изменение стиля к перенесению веса на носочки (чтобы пощадить суставы), испытание руководства по бегу нагугленного сайта о пробежках. Ещё больше приглушения шока при внезапно ощутимом подъёме на горку. Неконтролируемые токи счастья, поля токов, ползучая галька. Не думать, не управлять, наобум, беги, ну же, так, как получится, а получится ровно дорога, которой я бегала раньше, только на сей раз она бежит, после многолетнего отсутствия, более холмисто – и вниз к остановке Эс-бана Борнхольм. Рождество среди лета. Изнеможение в затишье между воротами парка и свободой шутки, дозволенной шуту. Творение. Столько неба над головой, что всё не поместится над широкой берлинской улицей. Гейневские ели, Линденберг-Панков, ржавеющие гэдээровские скульптуры, розовый сад – вы машете мне с полным приветом. И букет ароматов, в который вы солидарно объединились, близок к аромату скал, которые в Чёрном море противостоят прибою и к которым приникает капризное облачко чаек.

Собака без поводка. Лай. Стой. Её мокрая шерсть пахнет речкой Панке, и лапы у неё мокрые. Я кричу хозяину: «Боюсь!» Он не двигается с места и ворчит: «Жизнь – это вам не прогулка на пони и букет цветов». Собака продолжает лаять, я бегу дальше.

Когда-нибудь я напишу историю запахов Восточной Европы. И историю голода. Нет, каждый раз по утрам: прежде чем начнётся суматоха, нос, у которого ещё есть силы на любопытство, чует чётче всего. Вначале я думала о примерах «из русской литературы», но это попахивает самохвальством, поскольку «русское» есть ещё в салате с прилагательным «советский», до – и пост-, и со всеми острыми приправами с наших Остряков, это мало кому понравится, если никогда не приходилось переваривать похожее – со стороны оно не кажется ни добротным, ни отборным. Не тот винегрет. Не забудем, винегретом по-русски называют нечто совсем другое: не приправу, а картофельно-свекольно-морковно-капустно-горошковый салат. Носовая аллергия так и наматывает по стадиону напрасные круги. Лучше в регате идти на всех парусах к родному порту.

Пляжная панамка

Можно, я убегу подальше, на пляж? За пределы видимости, классически, ближе к морю. Вот я стою, пятилетняя, судя по фото, на галечном пляже и пою. Я возвышаюсь на метр в вышину, судя по грибку от солнца у меня за спиной. Достаточно примерная, чтобы знать, что на моих плечах ворочается будущее страны. Мои братья взяли меня с собой на море, на их любимое место, и оно же встретилось мне в Швейцарии: нежные очертания горных вершин, вместе с естественностью узнавания этих очертаний и их названий из любого ракурса.

На мысу я всматриваюсь глазами старших братьев вдаль, в поиске нашего Маттерхорна, горбачёвской летней резиденции. Мы различаем дом на краю скалы, он рвёт с современностью, так сильно он устремлён в будущее – маленькая сестра is watching you. Я не контролирую то, что я вижу, но верю им во всём, они взрослые, а мне нравится, когда кто-то силится познакомить меня с местными особенностями. Дача царя, у нас, не так близко, но всё-таки, очень, очень у нас, и теперь мне так же объявляют про виллы падишахов-ахов-ахов на цюрихских горах-ах-ах: там вот уже несколько лет живёт критик Путина, ныне уехал злой олигарх с Золотого побережья. Места работорговли, омываемого Рейном, отмывающего деньги меценатства, и ставни, какие бывают во Флоренции… Домовладелец – здесь не захватчик дома, как в Берлине, это надо перевести себе самой и не бросать лишних слов о домах, как и о горах денег в горных подвалах. Не следует ни обсуждать, ни осуждать, а сесть и смотреть вперёд. А ты ложись, мятая память, обратно под одеяло, поленись в своём поиске вещего Олега.

Не надо нам Красную площадь, наши восходы и закаты солнца прекрасней – алые паруса волшебнее шёпота Хоттабыча, и держатся они в наших снах гораздо дольше – навсегда. Не надо нам ни с кем конкурировать. С правильно настроенным ветром и благоприятными пропорциями прибрежной архитектуры: зигзаговая серость, щебёнка и водянисто-зелёная голубизна, сухая трава, мокрые волосы, с которых каплет вода. Мини-юбка, бикини-шок, клочок бумажки на носу, доза облучения без молочка от солнца. Выброшенные на берег Кремлём.

«Крым» (татаро-монгольское: керим) говорит сам за себя и означает крепость. Ещё при Османской империи мы маниакально притягивали военных. Наша выдающаяся крепость, наш смытый отеческий дом, наше безудержное использование коллективных местоимений, часто захватывающее и под угрозой захвата, а в тихом единодушии всё-таки неприемлемое – не охватить вам нас ни разу ни ружьём, ни разумом. Для нас не важно, жить там долговременно или спорадически, проводить там свой рабочий отпуск или школьные каникулы. Dreamcastle можно завоевать лишь путём субтильно-фронтального мысле-чувства. Компактная mental тар в подкорке как айпад, засунутый в карман брюк. Но от Гугла мало проку, у нас есть mental cap: если надеть Крым как шляпу, причём изнутри, на кору головного мозга, то он позволит части тебя исчезнуть, перенесёт тебя в другое место, туда, где ты носила панамку, под полями которой никогда не обгорало лицо.

Хлопчатобумажную панамку, которая слишком быстро стала мне мала, я надевала как блаженный знак высокого полуденного солнца. То детство состояло из таких раритетных вещей, что из них было бы легко составить блошиный рынок беглеца. Не было у меня никакой другой шляпы от солнца, охранявшей мои мысле-чувства. Панамкин канал всегда в моде – в уповании на скорую поездку на пляж. Белая кепка, отделанная тёмно-красным рантиком. Три сочные вишни и пара зелёных листиков на принте спереди возвышались надо лбом.

Моя кепка, моя самая лучшая кипа. Крепко держится на голове, даже если я запрокидываю её, чтоб наблюдать за парашютистами на военных учениях или присмотреть, где растут лучшие вишни в бабушкином саду. В достойном процессе срывания и поедания деятельно участвуют и мои братья. А кто бы ещё мог дотянуться так высоко, как они, а кто лучше меня умел взбираться на верхушки деревьев. Я усердно выискивала парные ягодки. На дереве соседнего участка висела даже Ménage – a – trois. Парные ягоды были мне нужны, чтобы вешать их себе на уши: мои серьги, в созвучие к мотиву кепки. Они болтались как лапша на ушах – надурив меня навек, приучив к сладкому самообману.