Книга Я и Софи Лорен - Вячеслав Верховский

Но самое интересное оказалось все-таки не сверху, а внизу. Это была эпитафия: «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало!» И подпись: «Фира и дети».

Его дети мне и даром не нужны, ну а Фиру я, конечно же, нашел:

– Какой светильник, Фира, между нами, он же был таким идиотом?!

Фира согласилась:

– Не то слово!

– А сердце, Фира?! – я не унимался.

– Оно было каменным, это сердце, – ответила Фира и заплакала.

Я изумился:

– А зачем же вы отгрохали такое?!

И сквозь слезы Фира прошептала:

– Он – при жизни – сделал это сам…

* * *

В синагоге перед стариками и старухами выступает молодой знаток Торы Яков Габричевский. Остроумный… Вот он рассказывает о том, что, согласно Торе, первосвященники или из рода первосвященников не могут брать в жены нееврейку, разведенную или обесчещенную.

Вопрос из зала:

– А кто такая обесчещенная?

Габричевский:

– Показываю в последний раз…

Печальная история

Я зашел в каморку к служителю донецкой синагоги Михаилу Моисеевичу Брукману. Старик Брукман горько плакал:

– Умер! Такой молодой! Всего семьдесят пять!

Я испугался:

– Кто умер?!

– Аранович! Такой молодой! Ловил гуппиков, собирался в Израиль, пел в женском хоре сирот-ветеранов войны. И нет человека! Звонила жена, говорит, что не переживет, – и Брукман снова заплакал.

Каморка Брукмана – на втором этаже, у самой лестницы. Слышим, кто-то по лестнице поднимается, натужно, с остановками. Знакомые шаги. У Брукмана открывается дверь, и входит… Аранович:

– Здравствуй, Миша!

Брукман бледнеет и хватается за сердце:

– Изя, – говорит не своим голосом, – ты еще здесь?!

– А где мне, Миша, быть еще?!

– А только что звонила твоя жена и сообщила, что ты уже всё.

Аранович садится за стол и горько плачет, капает сердечное, понемногу приходит в себя и спрашивает служку Брукмана:

– Как ей удалось сюда дозвониться?

Брукман отвечает:

– Набрала – и дозвонилась, что ж такого?!

Аранович снова заливается слезами:

– Она, Миша, будет первой, кто дозвонился сюда с того света. Уже пять лет, как она умерла, Циля моя, радость моя, люба моя, рыба моя!.. – Аранович обильно сморкается.

Снова телефон, да что ж такое?! Миша с суеверным страхом поднимает трубку. Слышит голос и меняется в лице:

– Это она!

Аранович вырывает трубку и в большом волнении кричит:

– Циленька, это ты?!

В ответ слезы.

– Циля, Циля, отвечай!

Слезы. Потом:

– Я не Циля, а Ревекка Львовна. Мне нужен отпевальщик Цукерман.

– Цукерман больше не практикует, – отвечает Аранович, – он уже как год у нас в психдоме, еврейский патриот, на работе сгорел. А кто вы?

– Я Ревекка Львовна…

– Знаю, дальше.

– Я вдова Суриновича. Умер мой муж, – она рыдает.

Аранович хлопает по рычажкам и сразу в крик:

– Миша, ты оглох! Миша, умер Суринович!

Миша теряется совсем:

– Так Аранович или Суринович?!

– Миша, ты умный или, конечно же, дурак?! Так Аранович – это я!

Они поссорились и тут же разошлись.

* * *

Однажды в порыве нежности Боря воскликнул:

– Дорогая Циля! Я в жизни не знал женщины лучше, чем ты!

А Циля про себя подумала: «Несчастный!..»

Братья

В городе Донецке жили два брата Поташниковы, Зяма и Сема, а потом разъехались: один укатил в Америку, другой – в Израиль.

Американский брат стал музыкантом, израильский – в киоске продает журналы и, между прочим, совсем не жалеет.

И вот однажды продавец журналов Сема Поташников получает новый американский журнал, где на глянцевой обложке фотография его очень печального братца, сидящего за решеткой.

Катастрофа! Светопреставление!

Продавец Сема бросает все дела – и к телефону. В Америке раздается звонок, трубку поднимает сам брат.

– Алло, Зяма, тебя уже выпустили?!

– Откуда?!

– Из тюрьмы!

Пауза.

– А меня туда и не сажали.

– А фотография?!

– А, фотография… Это я играю на арфе, но с той стороны.

– А почему же ты такой тоскливый?!

– Сема, ты меня удивляешь! Ты хочешь, чтоб на Бетховене я смеялся?..

Стимул

Соседский дедушка Григорий уезжает в Америку.

В последние месяцы он изменился до неузнаваемости: раздал все долги, извинился перед всеми, кого обидел, даже ненароком, в библиотеку возвратил некогда украденную книгу…

– Дедушка, что происходит?!

– На свободу – с чистой совестью!

Покупатель из Вапнярки

К двухтысячелетию христианства Израиль ломится от сувениров. Так, везде продаются терновые венцы.

Одна маленькая пожилая еврейка из подкиевской Вапнярки, осоловевшая от жары, вползает в магазинчик и на полках замечает, разумеется, терновые венцы…

Ткнула пальцем:

– А это шо такое, извиняюсь?

– Это – терновый венец, – разъясняют, тут уже привыкли ко всему.

Крутит в руках и, отдуваясь, интересуется:

– А у вас есть все размеры?..

Уехали

Уезжали. С собой взяли, казалось бы, все. Все по описи сверяли не единожды. А уже в Германии хватились: на Родине остался смысл жизни.

Праздник

На центральной площади Донецка проходил еврейский праздник. Было много детей. На что я скупой на похвалу – но было здорово. В самый разгар к одной еврейской бабушке подошел скинхед и в ухо прошептал:

– Аллах акбар!

Бабушка всепонимающе улыбнулась:

– И вас с праздником!..

О святом

Д. Хармсу

Еврейский клуб. Одна интеллигенция. У нас начало ровно в два. Я предводитель. Подгребают одинокие старухи. Мой контингент. А что? Какой уж есть, мы все такие будем…

Слушают внимательно, казалось. Но фокус в том, что… Все они на пенсии. Они же с двух же любят отдыхать, в своих кроватках. Послеобеденное время, мертвый час. Режим – святое! И то одна со стула поплывет, то другая, засыпая, навернется. Третья, вот же, слушала внимательно! Нет, сверзилась…