Книга Большие часы - Кеннет Фиринг

в понедельник утром, я сразу поняла, что тут случай особый. И дело вовсе не в том, что он получил трудное задание, требующее уйму времени, как он мне сказал.

Когда он спустился к завтраку, я поняла, что предчувствие меня не обмануло. Увидев его, сразу же пришла к выводу: с ним творится что-то совершенно необычное — и стала думать, что бы это могло быть.

Он поцеловал Джорджию и меня и сел к столу. В начале завтрака он обычно что-нибудь говорил по поводу первого блюда. А сегодня он молча взялся за свой грейпфрутовый сок.

— Расскажи мне сказку, Джордж, — попросила Джорджия с таким видом, будто ей в голову пришла совершенно новая мысль.

— Сказку? Сказку? А что такое сказка? Первый раз слышу.

С этой фразой все в порядке, только произнес он ее немного машинально.

— Начинай. Джорджетт сказала, что будет сказка. Она обещала.

— Хорошо. Я расскажу тебе сказку. Про девочку, которую звали София.

— Сколько ей лет?

— Шесть.

Тут он взял фальшивую ноту. Обычно Джорджии приходилось уговаривать его, чтобы он назвал именно ее возраст.

— И что она делала?

— В общем, это сказка про Софию и ее лучшую подругу, другую девочку.

— А ее как звали?

— Оказывается — Соня.

— Сколько ей лет?

— Шесть.

— Что они делали?

Тут я впервые заметила, что он похудел. И когда он говорил со мной, его здесь вовсе не было. Обыкновенно он прятался в облаках конфетти, но всякий, кто хоть немного знал его, прекрасно понимал, что́ он хочет сказать и где его искать. А теперь он поистине был где-то в другом месте. Его легкие увертки утратили легкость. Он увернулся всерьез. Облака конфетти превратились в стальные двери.

Мне подумалось, что то же самое творилось с ним два года назад, когда он крутил любовь с Элизабет Штольц, о чем мне стало известно. Я это знала наверняка. А до нее были и другие, я и тогда это поняла, а теперь тем более понимаю.

Меня охватило чувство нереальности. Я узнала это состояние, как узнают первые симптомы рецидива болезни. Слишком это отвратительно, чтобы быть реальным. И наоборот: потому оно и отвратительно, что представляется нереальным.

— Так вот, София виделась со своей подругой Соней только в определенных случаях. Когда влезала на стул и смотрелась в зеркало, чтобы вытереть лицо или причесаться. И всякий раз видела перед собой Соню.

— И что они тогда делали?

— Они разговаривали одна с другой. «Что это ты всегда маячишь предо мной? — спрашивала София. — Уйди-ка ты отсюда, Соня, и оставь меня в покое».

— А что говорила Соня?

— Вот в этом-то самое удивительное. Соня не говорила ни слова. Ни единого. Но что бы София ни проделывала перед зеркалом, Соня ее передразнивала. Даже когда София показала Соне язык и обозвала ее мартышкой.

— А что было дальше?

— Так продолжалось довольно долго, и София просто с ума сходила, можешь мне поверить. — (Да, муженек, София действительно сходила с ума. И сколько лет это продолжалось, Джордж?) — Но София подумала, подумала и однажды сказала Соне: «Если ты не перестанешь мне мешать всякий раз, как я подхожу к зеркалу, то и я никогда не уступлю тебе дорогу».

— А что потом?

— София так и поступила. Всякий раз как Соня, девочка, которая не разговаривала, подходила к зеркалу причесаться, София делала то же самое. И что бы Соня ни придумала, София ее передразнивала.

— Нет, думаю, это не так. И та, и другая поступили как-то иначе. Они просто разошлись в разные стороны.

Это невозможно. Я не могу пережить еще раз этот кошмар.

Что с ним такое? Рехнулся он, что ли? Не могу я снова падать с этого ужасного обрыва.

Когда же он образумится и повзрослеет? После истории с этой самой Штольц он вел себя нормально. Я верила, что это у него в последний раз, потому что иначе быть не могло. Существует предел, после которого нельзя дергать и рвать нервы и оставаться в живых. Если снова случилось то же самое, я этого не переживу.

В своем ли он уме? Иначе как он может быть таким слепцом?

— У меня есть новая подруга, — объявила Джорджия.

— Надеюсь, что есть.

— Самая лучшая.

— И что же вы с этой лучшей подругой делаете?

— Играем. Только иногда она крадет мои карандаши. Ее зовут Полин.

— Понятно. А потом что?

Это было слишком непринужденно, словно нечто отрепетированное заранее и записанное на магнитофон или фонограф.

Прозвучал сигнал школьного автобуса, и Джорджия вскочила. Я обтерла ей лицо носовым платком и прошла с ней в прихожую, откуда она бросилась за ранцем, где были тетрадь для рисования, книжки с картинками, а когда я последний раз туда заглядывала, там лежали еще рассыпанные бусы, забытые земляные орехи и сломанный колпачок от авторучки.

После того как я поцеловала ее на прощанье, я постояла, глядя, как она бежит по дорожке.

На пути в столовую я увидела последний номер «Ньюсуэйз» и вспомнила кое о чем. Взяла журнал с собой.

— Джордж, — сказала я, — ты забыл принести домой «Ньюсуэйз».

Не отрываясь от яичницы и кофе, он рассеянно сказал:

— Вылетело из головы. Обязательно принесу вечером. И «Персоналитиз» тоже.

— Насчет «Ньюсуэйз» не беспокойся, я вчера купила последний номер. — Он взглянул на меня, увидел журнал, и на какое-то мгновенье лицо его странно исказилось, но очень быстро приняло обычное выражение, так что я подумала, не показалось ли мне. — Тут есть кое-что, о чем я хочу тебя спросить. Ты читал статью о Луиз Паттерсон?

— Да, читал.

— Здорово, правда? Это то самое, о чем ты говоришь уже не первый год. — И я прочла вслух небольшой отрывок: — «Гомункул вырастает до чудовищных размеров благодаря грандиозному взрыву, и все это оттого, что серенькие небеса современного мира живописи огненным метеоритом прочертил новый талант. Луиз Паттерсон может рассматривать натуру и в микроскоп, но ее кисть всему придает исполинские размеры».

— Да, здорово. Но это не то, что я твержу не первый год.

— Так или иначе, они признают ее талант. Не будь слишком суров к ним только потому, что они говорят о нем словами, непохожими на твои. По крайней мере, они называют ее великой художницей, разве не так?

— Да, так.

Что-то не сходилось. Слова должны были бы звучать слегка скептично, а тон голоса был просто-напросто ровным.

— Ради Бога, Джордж, не притворяйся, будто тебе это безразлично. У тебя, кажется, семь или восемь ее картин, а теперь они оказались ужасно ценными.

— Бесценными. По-моему, «Ньюсуэйз» характеризует их