Книга Остановка в Венеции - Кэтрин Уокер

— Клара умерла?

— Да, в родах или сразу после.

— А у Таддеа ничего не сказано?

— Почти нет. Она ведь пишет сама для себя, ей объяснения ни к чему, но отчетливо видишь, как юный задор сменяется глубокой печалью.

— А что-нибудь связное оттуда вырисовывается?

— Она знает Клару почти с детства. Ту, в отличие от Таддеа, не упрятали в монастырь, у нее есть связи с внешним миром. Брат Таддеа дружит с братом Клары, и они хотят, как туманно намекает Таддеа, исполнить ее мечту. Потом Клара влюбляется в кого-то, и Таддеа за нее тревожно. Вот, смотри.

На протянутом Лидией листке мне бросились в глаза странные значки, разбросанные по всему тексту.

— Что это?

— Думаю, шифр. Под которым прячется имя.

— Оно слишком скандальное?

— Возможно. Не знаю.

— А откуда тебе известно, что Клара умерла?

— Так говорит Таддеа, и у нее разрывается сердце от горя. И этот зашифрованный тоже, судя по всему, погиб. Да, Нел, они оба умерли здесь, как она пишет, в «доме».

— А непонятно, какой это год?

— Она упоминает в конце, что весь город в отчаянии, потому что сразу и проигранная битва, и чума. Так что я бы предположила тысяча пятьсот девятый или десятый, как раз после того, как Венеция потерпела то самое поражение от Камбрейской лиги, о котором мы вчера говорили. Возможно, как раз в это же время разразилась эпидемия чумы.

— За десять лет до — как его? — затвора?

— Да. Самое начало перемен в Венеции.

— Но Таддеа, конечно, попала в число затворниц?

— Записи обрываются. Думаю, она хотела сохранить это все в память о Кларе. Она любила Клару. Нел, я могу тебе перевести, здесь немного, сама посмотришь.

— А дневник Клары?

— Его, по-моему, надо отдать Маттео. Он может быть как-то связан с фреской.

— С фреской? Почему?

— Потому что Клара, судя по всему, носила фамилию Катена. Таддеа про них рассказывает, про мачеху и прочих. Был такой довольно известный художник, Винченцо Катена, возможно, это брат Клары. Очень зажиточное семейство, да и он пользовался известностью в гуманистических и художественных кругах. Они легко могли позволить себе обучать дочь в школе при Ле-Вирджини. Может, здесь отыщется ключ к тайне. Какое невероятно потрясающее открытие!

— Да, Лидия, а какая жизнь у них была!

— Вот-вот. Не удивлюсь, если Таддеа, эта восхитительная девочка с пылким сердцем, входила в число изголодавшихся монахинь, ломавших стену в Ле-Вирджини. Вряд ли ей в то время было многим больше двадцати пяти.

— Ее подруга умерла в восемнадцать, может, в двадцать.

— Да. И что же потом сталось с ребенком?

День выдался ясным и погожим, небо ярко голубело, но мы не стали плутать по улочкам. Маттео целенаправленно отконвоировал меня до самого моста Академии. Я успела краем глаза глянуть на просторы Гранд-канала, и еще Маттео ненадолго притормозил, чтобы показать мне палаццо Барбаро, где Генри Джеймс трудился над «Письмами Асперна» (я догадалась, какую книгу о поиске исторических документов он тогда имел в виду). Оттуда наш путь лежал прямиком в недра внушительной громады Академии.

Я промчалась мимо величественных запрестольных образов, взлетела по короткой лестнице в зал с низкими потолками, проскочила еще одну каморку, и вот она — «La Tempesta», «Буря», правда, я ожидала увидеть полотно побольше.

— Ну? — поинтересовался Маттео.

Сходство с картиной на шкатулке ошеломляло, как, впрочем, и сама картина. На ней мало что сочеталось друг с другом, на мой взгляд: дородная обнаженная женщина в правой части картины, усевшаяся на пригорке кормить грудью младенца, не вписывалась по пропорциям в пейзаж. Мрачные тучи на горизонте, застывший слева юноша, который глядит отрешенно не на кормящую, а куда-то в пространство, а вот она смотрит прямо на нас, ласково и понимающе. Из-за этой диспропорции взгляд все время рвется к пейзажу, к грозовому небу, к молниям, к городу, к реке. Все вдруг оживает, чувствуешь напор ветра и наэлектризованный перед грозой воздух. Меня пробрала дрожь от того, как затягивает неистовым водоворотом в пасторальную, казалось бы, сцену.

— Невероятно.

— Да, это одна из величайших картин, — вполголоса подтвердил Маттео. — Теперь понимаешь, что для меня значит наша находка — если, конечно, мы не ошибаемся в подозрениях?

Мы постояли перед картиной.

— Это не реальность, — наконец произнесла я.

— Нет, — ответил он, — это куда больше, чем реальность.

Мы еще постояли, не проронив ни слова, а потом повернулись к выходу. И тут мой взгляд упал на устрашающий портрет состарившейся женщины.

— Это тоже Джорджоне?

— «La Vecchia». «Старуха». С атрибуцией не все гладко, но это он, почти стопроцентно.

— Вот это куда ближе к реальности. Что там за надпись у нее на бумажке? COL TEMPO?

— «Со временем». «Спешите розы рвать…» «И ты такой же станешь, как и я». И далее в том же духе. Так что рви розы, Нел. Имей в виду.

Маттео хотел после музея сходить на соседнюю с Академией набережную Дзаттере, с которой открывается вид на остров Джудекка, но мы слишком задержались, поэтому нашли ближайшее кафе и взяли кофе с сэндвичами.

— Колдовская картина, правда? — спросила я.

— Да, Джорджоне творил чудеса. Он, конечно, новатор, но никому еще не удалось разгадать его тайну. И дело именно в ней.

— О чем она, «La Tempesta»?

— Над ней веками головы ломали, — ответил он, жуя сэндвич, — версии самые разные, от цыганки и солдата до портрета жены, хотя жены у него никакой не было. Троя. Мать-природа. Мода на толкования меняется, мир искусства не стоит на месте. На этой стезе успешно работает Рональд.

— А ты что думаешь?

— Я думаю, это аллегория на тему природы, Аркадии, представление об идеальной, недосягаемой гармонии, состояние мысли, устремленной к насущному, к самой жизненной сути. В эпоху Возрождения всех интересовала природа любви — божественная любовь, платоническая, физическая, тщета желания, идеал красоты. Все это регламентировалось иконографическими канонами, но Джорджоне редко шагал в общем строю и изъяснялся буквально. Я думаю, тут главное, что ты чувствуешь, глядя на картину, какое впечатление она на тебя производит.

— Она меня сбила с ног и — как бы это выразить — взбудоражила. Я испытала легкий экстаз. Потрясение.

— Представь, кто-то умел такое изобразить.

— Представь, кто-то умел так чувствовать да еще и изобразить.

— Насыщенная у людей была жизнь, столько дорог открывалось.

— И столько опасностей.