Книга Остановка в Венеции - Кэтрин Уокер

— И их тоже. Но столько страсти. Нам бы не помешало. — Он допил кофе, не глядя на меня. — Пора. Не надо заставлять синьору ждать.

— Из того немногого, что мне удалось найти, вытекает следующее: он был хорошим человеком, талантливым, не только великим художником, но и замечательным музыкантом, симпатичной наружности, если судить по его предполагаемому автопортрету в образе Давида. Скромный уроженец Кастельфранко, Джордже Барбарелли — фамилия, правда, недостоверна — переселился в Венецию, вращался в благородных кругах, развлекал всех игрой на лютне и заводил знакомства среди блистательной публики. Как пишет Вазари, «за величие духа и ума Джорджо получил прозвище Джорджоне» — то есть «великий, большой Джорджо» — «и ни разу в жизни ему не изменило воспитание и добросердечие». Он был рослым и любвеобильным. — Люси просмотрела свои заметки. — Совершил переворот в венецианском искусстве, восхищался и подражал да Винчи, умер молодым, в тридцать три, от чумы, которой его, вероятно, заразила дама сердца.

Люси подняла глаза на нас.

— С атрибуцией есть некоторые проблемы, там не все однозначно, — продолжала она, — так что, хорошо бы побеседовать со специалистом. «La Tempesta» совершенно точно его. У Вазари интересно написано про фрески в Фондако-деи-Тедески, сгоревшем немецком подворье, — Джорджоне после восстановления расписывал там внешние стены. И все утрачено, за исключением сохранившегося фрагмента обнаженной женской фигуры. Вазари эти фрески не понимает, там нет ни сюжета, ни сцен, просто большие мужские и женские фигуры в разных позах, кто-то со львом, кто-то с купидоном. Со львом, слышишь, Маттео, и ты, Нел! Как интересно, у нас ведь тоже получается лев. Вазари перед этим гением преклоняется. Я, кажется, тоже.

— А есть репродукция его автопортрета? — поинтересовалась я.

— Да, вот тут, в книге. И еще вот эта гравюра у Вазари. Красивое и располагающее лицо, согласитесь.

Страсть? Да, это лицо дышало страстью — орлиный нос, чувственные губы, упрямый торчащий подбородок, настороженный, пронзительный взгляд человека, знающего себе цену; суровый взгляд из темноты, броское лицо, отстраненное и в то же время удерживающее, лицо героя с длинными, до плеч, волосами. Красный мех на воротнике напоминал кольцо огня. Какой из него, наверное, был любовник! Увидеть бы, как эти губы складываются в улыбку…

— Боже правый! — воскликнула я вслух.

— Да, — подтвердил Маттео, — сильный человек на пике своей силы во всех отношениях.

— А письма, Маттео? Что говорится в письмах? — поинтересовалась Люси.

— Если Z — это Джорджоне, он был для нее всем. Сперва ее другом, потом любовником и вскоре собирался стать мужем, предположительно. Закадычный друг ее брата. Души в ней не чает. В том первом письме дар — это не она, это у нее дар. В такой интимной переписке постороннему нелегко расшифровать понятные только двоим намеки, но эти двое, без сомнения, любили друг друга, и для обоих эта любовь стала откровением. Там в письмах не банальные признания и уж точно не флирт.

— А дневник? — спросила я.

— Дневник я еще не успел, письма тяжеловато давались. А в дневнике вначале вообще не продраться.

— Наверное, для нас так и останется загадкой, когда был расписан ларец — до или после «La Tempesta», и не Клара ли вдохновила художника на этот сюжет, — произнесла Люси.

— Да, наверное, но там есть еще кое-что. Он часто зовет ее своей Лаурой — это, конечно, отсылка к Лауре Петрарки, воплощению красоты и добродетели эпохи Возрождения, наряду с Дантовой Беатриче. Но поразительно, что один из величайших шедевров Джорджоне с его собственноручной подписью «Zorzi» на обороте называется не иначе как «Лаура», и я вам о нем уже говорил. Никто не знает, кого он подразумевал — метафорическую Лауру или какую-то конкретную, но теперь все указывает на Клару, раз она была его музой.

Однако портрет дерзкий. Слабо верится, что это богатая и уважаемая венецианка из приличной семьи, тем более невеста художника. Все сходились на том, что это куртизанка. С другой стороны, лицо у нее невероятно нежное, и Лаура, кто бы она ни была, выглядит не идеалом ослепительной красоты, а просто живым человеком, умной, чувствующей и чувствительной девушкой, обнажающей грудь. Или прикрывающей, непонятно. Она увенчана лаврами и, что совсем уж странно, одета в мужскую куртку с меховой оторочкой. А еще на ней тонкая белая вуаль, символ бракосочетания. По-моему, намеков хоть отбавляй.

— Умопомрачительно, — заметила Люси. — По-настоящему эмансипированная женщина для того времени, хотя интеллектуалки среди женщин были и тогда. Возможно, поэтесса. Или просто безумно влюбленная девушка, готовая ради любимого на все.

— Люси, — сообразила я, — здесь же в альбоме, наверное, есть «Лаура»?

— Да-да, конечно.

Она нашла репродукцию, и мы приникли взглядами к лицу на портрете.

— Не похоже на маленькую рабу любви, — заключила Люси.

— Нет, — согласилась я. — И на пленительную красавицу тоже. Ясное, волевое лицо человека, который может настоять на своем. И какая-то внутренняя храбрость. Неужели это она и есть, Клара? Маттео, ты должен прочесть дневник!

— Тяжеловато идет. К сожалению, или к счастью, тут еще и фреска, наконец, обрела очертания. Я и подумать не смею, что это может оказаться Джорджоне. Но зачем бы ему писать ее в безвестном монастыре? Что все это значит?

— Нам нужна помощь, — решила я.

— Только не Ренцо. Умоляю, только не его.

— Нет-нет, Ренцо не надо, — согласилась Люси.

— Стойте, знаю! — воскликнула я. — Рональд! Ведь можно же Рональда. Он разбирается не хуже. Итак, снова Рональд! Зовите шотландца.

— Можем ли мы ему довериться? — усомнилась Люси.

— Я поговорю с Лидией. Уж ей-то мы — я так точно — согласны доверять?

— Да, — ответил Маттео, — думаю, так можно. Поговори с Лидией. По секрету.

Воздух в комнате словно наэлектризовался, мы сидели, глядя в пространство, каждый в своих мыслях. Лео, заскучав, уснул на своей подушке.

— Клара? Ты Клара? — спросила я. — Ты умерла здесь? Умерла, рожая ребенка? Его ребенка? Чей же еще мог быть ребенок у такой девушки, как ты. Тебе было восемнадцать? Двадцать? Кто тебя нарисовал? Он? Мы знаем про Таддеа и про него тоже. Мы ищем, мы не сдадимся. Такие вот новости от Нел, Клара. Это тебе от Нел. Интересно, тебя ли я видела сегодня?

— Лидия, можно тебе кое-что доверить по секрету?

Мы провели вместе все утро, гуляя по бесконечным улочкам Каннареджо — я наконец узнала, как называется мой район, он же «сестьере». Мы дошли до гетто, где с 1516 года предписывалось жить венецианским евреям, и Лидия разъяснила, что слово «гетто» происходит от «джеттаре» — отливать из металла. Здесь располагались литейные мастерские, им мы и обязаны этим мерзким словом. Гетто стало светским аналогом затвора в монастырях — происходила чистка нежелательных элементов. «Запри всю заразу под замок, и можешь чувствовать себя чистеньким», — саркастически подытожила Лидия.