Книга Телониус Белк - Фил Волокитин

– Не мочи ложечку. Она для сахара, – походя, замечает Мопся

Но я продолжаю мочить ложечку и окунать её в сахарный песок до тех пор, пока на ней не вырастет липкий сугроб.

Привести в чувство может только ровный, ничем не нарушаемый ритм. Обычно я обращаю внимание на часы, на то, как ровно они в таких случаях тикают. Вдобавок, в кармане всегда лежит спасительный метроном, и в такие моменты я немедленно начинаю им тикать и такать. Иногда тот, кто идет со мной рядом или хуже того, общается недоумаевает, по какому поводу в моём кармане начинает пиликать электронный метроном.

Но Ботинок и так знает о моих слабостях. Он отбирает ложку с прилипшим сахаром, кидает в раковину и невозмутимо продолжает со мной разговор

Вместо часов он делит слоги на «раз-два-три-четыре», по старой привычке. Словно на чужом потайном языке говорит. Из-за ударений повляется нечто похожее на акцент. Но акцент этот привычен. Это наш тайный язык с того cамого детства. Иногда даже мама понимала, что нам надо поговорить на тсвоём языке и тактично уходила в сторону. А Мопся до сих пор всё вслушивается и никак не может ничего разобрать. Это даёт мне ещё один повод запомнить раз и навсегда: тётя Мопся – мне никакая не мама. Такой язык – не для Мопси. Пусть Мопся нас никогда не поймёт.

– Зав Тра Мы По Е Дем Эв Хель – проносится мимо ушей, а я, вместо того, чтобы слушать, прикидываю в голове темп с которым говорит Ботинок. Это неправильно. Надо и прикидывать темп и слушать одновременно – в этом весь смысл такой игры.

«Лучший в истории пианист», – цепляю я последнее, что говорит мне Ботинок.

– Лучший в истории? – с сомнением тяну я. – В Хельсинки?

Знаменитый уппсальский концерт Эрика Долфи и хельсинкский Колтрейна гневно отворачиваются к стенке. Но концерт лучшего в истории пианиста в Хельсинки мне трудно представить.

– Да не в истории, – раздражённо переходит на обычный язык Ботинок, – В Эстонии. Ты чем слушаешь?

Вот это уже совсем другое дело. Лучший в Эстонии – это мне по душе.

Я долго думал над такими вещами.

Дурацкая привычка называть кого-нибудь лучшим в мире, не спросив о том каждого, вплоть до детей кажется мне высшим проявлением эгоизма. И чем больше страна, тем большее это враньё – так я считаю. Лучшим в мире стать нельзя – слишком много желающих занять это место. Не говоря уже о том, чтобы стать лучшим в истории. Покойники этого не простят. Козёл считал себя лучшим, не спрашивая у других – вот и поплатился за это. И если бы я был несогласен с тем, что кто-то называет себя лучшим, то ни в коем случае бы тому не спустил. И я не один такой. Так что, сильно сомневаюсь, что можно стать лучшим в истории. Но в Эстонии – почему бы и нет, такое вполне возможно.

Если когда-нибудь я стану знаменитым, я спрошу у всех – по какому праву, я, собственно говоря, знаменит? Буду звонить в дверь и спрашивать. При малейшем сомнении, что меня водят за нос из вежливости – буду заниматься ещё и ещё. До тех пор, пока сомнений не останется, что я действительно лучший из тех, кто меня окружает

В России такое проделать у меня не получится никогда. И даже в Эстонии. Уж слишком она большая.

А вот в Тууликаалио – запросто.

Собирая Ботинка на вечернюю прогулку по Тууликаалио, я тщательно проследил за тем, чтобы запасы морошкового кофе остались нетронутыми. Уж слишком они похожи на мелкий мусор в мешке, который Ботинок обычно выбрасывает на помойку. Мопся потянулась было за этим мешком, но я ловко её остановил, объяснив, что мусор здесь принято сортировать перед выбросом. И морошковый кофе пока ещё не нашёл своего призвания – быть ему в пищевых отходах или биологических. Та решила, что я шучу, но я не шутил.

А вот бутылки действительно не мешало бы выкинуть – такие здесь не сдаются. Принимают только пивные и лимонадные, а также банки-жестянки. А король всех бутылок – пластиковая тара. Она тоже сдаётся и, при этом втридорога.

Разумеется, Мопся не желает об этом слушать. И вонючий морошковый кофе остаётся там, где ему полагаетсяпо её мнению быть – поближе к ванной комнате с отдушками, освежалками и бесперебойно работающей вытяжкой, так, чтобы провонять весь дом.

– Где же шляпа? – спохватывается вдруг Ботинок, ощупав со всех сторон свою лысину.

– Крысы, – неопределённым тоном тяну я.

И Мопся охает: – Ох, если бы ты знал, сколько здесь крыс!

Крысы! Мне ли не знать, кто больше всех охоч до шляп в этом доме.

Но Ботинок не желает и слушать про крыс. Он сокрушается о утерянной шляпе. Куда он мог её деть! Пришёл-то он сюда в шляпе. Сомнений в том нет. Я сам видел, как он снимал её и расправлял перед тем как повесить на крюк рядом с зеркалом.

Ботинок конечно пижон, но пижон, своеобразного, советского толка. Ковбой без индейцев. Ковбой поздним вечером, когда все легли спать. Стрелять уже не в кого. Примером моды для него до сих пор служат итальянские гангстерские фильмы и уж естественно, что при таком раскладе, бывший джазовый барабанщик должен носить шляпу «Федора» с проломленным колпаком. А в уголке рта просто обязательно должна подрагивать недокуренная папироса. Недокуренная, понимаете?

Ботинок давно перестал курить, но коробочка с недокуренной папиросой всегда при нём, как ручка в нагрудном кармане. Всю жизнь с этой дурацкой папиросой он проходил. И если бы он действительно хоть изредка курил, то еще ничего. А так – сплошное пижонство. Он даже не защищал бы свое право ходить с прилипшей ко рту папиросой. И я всегда втягивал голову, когда раздавалось «Здесь курить нельзя». Потому что Ботинок вместо того чтобы по-гангстерски пыхнуть дымом кому-нибудь в глаз, затягивал робкое – «Я и не курю. Видите ли, эта папироса…»

Мопся заворачивает Ботинкову голову в шарф и хмурится. Ковбой позднего вечера ей не по нраву. В конце концов, она вытаскивает из-за гардеробной стойки тот шляпный кошмар, который Белк купил в первый день и недоумённо смотрит на меня. Подмывает сказать, – «А это вам, тётя Марина», но я боюсь, что не выдержу и засмеюсь. А это уже точно будет лишнее.

В целом мне, конечно приятно. Привет от Белка. Значит, сам он исчез, но не до конца. И вернётся за морошковым кофе, это уж точно.

– Бееелк! – зову я, дождавшись пока все уйдут.

Ответа, разумеется, не слыхать.

Странно. Мне казалось что ввиду отсутствии родителей – выйти из своего укрытия не проблема. Но Белк этого так и не не сделал. Значит ушёл.

Может, кто-то в коридоре забыл ключи? Или в туалете остался? Может, поэтому Белк и боится выходить ко мне? Но коридор пуст. И в туалете никого из родителей не осталось. А Белка всё равно нету.

Я присаживаюсь на крутящийся стульчик для фортепиано. Аккуратно прикасаюсь к своему новому саксофону. Шлёп-шлёп. Открываю и закрываю слегка прилипший к своему серебристому стаканчику клапан…

Новый – это конечно преувеличение. Но, по крайней мере, с него не приходится стряхивать пыль и выскабливать палочкой для ушей остатки чёрной, вонючей смазки.