Книга Долина юности - Эжен Мельц

— Это было двадцать семь лет назад!

— Да, это было давно, — соглашается мама. — Но ты знаешь, тогда я была уверена, что полиция выгонит нас из Швейцарии.

В августе 1974 года мои родители получили статус политических беженцев. В обмен на это швейцарские власти потребовали от них отказаться от румынского подданства. Полтора года спустя моя мать получила этот штраф. Она думала, что ее рассеянность все испортит, что моего отца, меня с братом и всех родных выдворят из Швейцарии без паспортов, без крыши над головой, без будущего.

— Конечно, — объясняет она, — прошли годы. Никто так и не вспомнил об этой истории со штрафом. Но все-таки страх всегда сжимал мое сердце.

Я внимательно изучаю квитанцию. Третья строчка гласит: «Стоимость неоплаченного товара измеряется 14 франками». Пара тапок за 14 несчастных франков терроризировала мою мать в течение четверти века. Я не могу поверить, что предметы управляют нашей жизнью с такой таинственной силой. Мы их покупаем, продаем, ломаем, забываем, привязываемся к ним, используем, воруем, выбрасываем, сжигаем, дарим, закрываем на ключ, подвергаем всяческим испытаниям. Но, в конечном счете, они нами управляют. Я вспоминаю афоризм Рене Шара: «Слова знают о нас то, чего мы не знаем о них». Мне кажется, то же самое можно сказать и о вещах.

22. Тело моего отца

Только что зазвонил телефон. Моя жена отвечает и с изменившимся лицом передает мне трубку. Это моя мать. Она объявляет мне, что умер отец. Его сразил сердечный удар, когда он подпиливал ствол только что купленной новогодней елки. Сегодня суббота, 6 декабря 2002 года, день Святого Николая. Это нелепо, жестоко и чудовищно. Моя мать в слезах, но при этом говорит, что мне не нужно приезжать сразу. Она займется всем. Я не должен ни о чем беспокоиться. Могу только явиться на похороны.

— Да нет, о чем ты говоришь. Я приеду как можно скорее.

Я вешаю трубку и упираюсь головой в стену. Этот звонок должен был когда-нибудь случиться. Сколько времени мой отец страдает сердечно-сосудистыми заболеваниями!

Вот уже два года я живу в Базеле. На поезде дорога занимает два часа, и я могу быть у мамы до наступления ночи. Я собираю вещи, объясняю жене, что должен заниматься похоронами, она присоединится ко мне в начале следующей недели, и покидаю дом. Все это делается помимо моей воли. Как во время какого-нибудь очень скучного разговора, от которого отстраняешься, уставившись в пустоту, а мысли витают в облаках. Выйдя из дома, я вспоминаю, что забыл взять черный костюм для церемонии. Поднимаюсь обратно и кладу свой единственный черный костюм в спортивную сумку.

Тремя часами позже я вхожу в квартиру моего детства в Лозанне. Служащие похоронного бюро уже унесли тело отца. Его можно будет увидеть в капелле похоронного центра Монтуа начиная с понедельника. А пока у нас впереди длинный субботний вечер, и надо ждать до завтрашнего утра, когда мы должны будем явиться в городское похоронное бюро, чтобы уладить все формальности. Моя мать убита. Она без конца рассказывает мне, как произошла смерть. Она смотрела, как папа подпиливал ствол новогодней елки на балконе. Ей пришло в голову пойти на кухню за более острым ножом, а когда она вернулась, папа уже был мертв, сраженный сердечным приступом.

До сего дня смерть не была частью моей жизни. Я принадлежу к той категории молодых людей, которые видят, как сотни людей умирают, по телевизору или в кино, никогда не сталкиваясь с мертвым телом в реальности. Например, после смерти бабушки Клариссы шестнадцать лет назад мои родители освободили меня от обязанности прийти к ее смертному ложу.

На следующий день мы с мамой направляемся в похоронное бюро — выбрать гроб, заказать цветы и венки, продиктовать слова, которые нанесут на шелковую ленту. Мы пишем текст некролога в газету, которая выйдет в понедельник. Мой отец хотел быть кремированным, значит, нужно выбрать урну. Металлическую? Мраморную? С фиолетовой каемкой или без? Господи, как сложно умереть!

Наступает понедельник. Моя мать, тетя Эжени и я идем пешком в похоронный центр Монтуа, что по другую сторону улицы. Мне хорошо известно центральное здание, круглое, бежево-желтого цвета. Я ходил туда на похороны школьного приятеля, который покончил с собой в семнадцать лет, потом на похороны бабушки и дяди Марселя. Служащий указывает нам, где находятся похоронные капеллы. Нужно спуститься на этаж ниже.

Перед нами оказывается несколько дверей. Мы начинаем искать нужную. Я втайне надеюсь, что мы никогда ее не найдем. Вдруг я читаю имя Жоржа Мельца на табличке.

— Он здесь, — объявляю я сдавленным голосом тете и матери, которые ушли в другую сторону.

Я жду, пока они присоединятся ко мне, чтобы открыть дверную створку. Когда вижу мертвое тело отца, я не могу в это поверить. Можно подумать, что это — манекен, грубая имитация. Я помню, что восковые фигуры в музее Гревэн в Париже казались мне более реальными, чем это тело передо мной.

Мать разражается рыданиями.

— Боже мой, посмотри, что с тобой сталось, — стонет она.

Она гладит отцу лоб, старается взять его руку. Но эти руки соединены навечно. Мама трогает его одежду, поправляют складку. Тетя тоже причитает, в свою очередь приближаясь к брату, заглушая отрывистые всхлипывания. Я же остаюсь в стороне, недвижим и молчалив. Слезы текут у меня по щекам, но подойти поближе покойнику я не хочу. Вдруг меня охватывает страх: а если женщины заставят меня к ним присоединиться? Я буду вынужден отказаться, что их глубоко шокирует. Когда мама и тетя возвращаются ко мне, я пользуюсь моментом, чтобы их обнять. Обнимать живых — это я умею.

Разбитые, измученные нервной бурей, которая обрушилась на наши души, все втроем мы выходим из похоронной капеллы, направляясь в сторону дома. Моя мать прощается с сестрой мужа. Они дают друг другу слово возвращаться каждые пять-шесть часов, чтобы заменить свечи. И мы под руку с мамой поднимаемся в квартиру, которая внезапно стала большой, словно зал ожидания на вокзале. Я пережидаю вторник, разговариваю по телефону с братом, который уже побывал в капелле. Но не решаюсь спросить, смог ли он прикоснуться к телу отца. Я остаюсь наедине со своей тревогой. Завтра среда — последний день, когда я могу прикоснуться к мертвому телу отца. Потом его кремируют. Не знаю, почему потребность потрогать его тело стала такой насущной для меня.

Мне надо к нему прикоснуться. Надо.

В среду после полудня я беру себя в руки и направляюсь в похоронный центр. Спускаюсь на нижний этаж уверенным шагом завсегдатая и проникаю в маленькое помещение. Даже заведомо зная, что меня ожидает, я не мог подготовиться к такому зрелищу. Передо мной — предмет. Мой отец стал предметом. Я разражаюсь рыданиями, в ярости топая ногой по полу. Я столкнулся с самым невыносимым зрелищем в человеческом существовании. Папа! Папа! Я тихонько протягиваю руку. Если мне удастся до него дотронуться, то я наверняка смогу примириться с его исчезновением. Но, мотая головой, я отскакиваю. Прислонившись к стене, стараюсь собраться с мыслями. Сколько сейчас времени? Половина пятого. Через полтора часа двери похоронной капеллы закроются. Я поднимаюсь к выходу с горящей головой и прерывистым дыханием и решаю немного пройтись.