Книга Смерть ради смерти - Александра Маринина

Миша заботливо вел ее, лавируя между глубокими лужами.

– Вы домой едете? – спросил он, подходя костановке автобуса и рассматривая плохо видные в вечерней тьме номерамаршрутов.

– Нет, мне нужно в контору вернуться. Я же днемсорвалась, когда вы позвонили, все бумаги на столе оставила, а то, что нужно, всумку не положила. А вы?

– Я тоже на работу. По-моему, нам нужен вот этотавтобус, – он кивнул в сторону подходящего к остановке битком набитого«Икаруса». – Поехали, Анастасия Павловна, он нас довезет до метро.

– Да вы что, Мишенька! – не на шутку перепугаласьНастя, увидев толпу в салоне и почти такую же толпу, собирающуюся штурмоватьавтобус с улицы. – Это же смерть моя. Я не могу ездить в толпе и в духоте,мне плохо становится. Пешком, пешком, только пешком.

– Но это далеко, – честно предупредил Миша, хорошознавший ходившие по отделу легенды о невероятной лени АнастасииКаменской. – Пешком минут двадцать получится.

– Все равно, – она упрямо мотнула головой. –Это лучше, чем нюхать нашатырь и падать в обморок.

Они медленно шли по темной неприветливой улице. Впечатлениеот нравственного уродства Александра Галактионова оказалось таким сильным, чтоим обоим почему-то больно было не только обсуждать его, но даже думать о нем.Тротуар был широким, Настя шла почти не глядя под ноги и не подозревая, что насамом деле начиная с сегодняшнего дня она ходит по узенькой дощечке, по обеимсторонам от которой – смерть.

2

Придя домой, Настя первым делом залезла под горячий душ. Ейказалось, что грязь с души давно умершего Галактионова прилипла к ней намертво.Ей инстинктивно хотелось отмыться.

После душа стало немного легче. Чуть успокоилась ноющаяспина, прошел противный озноб, сопровождавший ее почти постоянно из-за плохихсосудов. Настя сварила крепкий кофе, открыла банку консервов, отрезала кусокхлеба, но внезапно, понюхав содержимое банки, поставила ее обратно вхолодильник. Оказалось, что аппетит у нее пропал. Вместо еды она залила в себядва полных стакана ледяного, из холодильника, апельсинового сока.

Несмотря на обжигающий кофе, ее снова начало знобить. Оназабралась в постель, укрылась двумя одеялами, включила видеоприставку со своимлюбимым концертом трех лучших теноров на чемпионате мира по футболу. ХосеКаррерас, Пласидо Доминго и Лючано Паваротти.

Настя с наслаждением окунулась в блистательное мастерствопевцов, разыгрывающих на поле «O sole mio» целый футбольный спектакль смаститым мэтром-нападающим, смешливым хавбеком и забавным суетливым новичком,словно бы бегущим рядом с мэтром и ноющим: «Ну дай повести, ну дай!» Нужно бытьнезаурядным актером, чтобы такие футбольные страсти изобразить в процессеисполнения популярной неаполитанской песни. И в конце, конечно же, ария Калафа,без которой великий Паваротти не покидает сцену ни одного концерта. Публикапросто не разрешает ему этого. Она готова еще и еще, тысячу раз, сто тысяч развидеть его сосредоточенное лицо, в конце арии озаряемое торжествующей улыбкой,и слышать его великолепный голос, произносящий: «Vincero! Vincero!» И в этуминуту никто из зрителей не сомневается, что этот тучный, потеющийшестидесятилетний человек с окладистой черной бородой, ослепительно белымизубами и неизменным платком в руке действительно победит, встав во главевойска, как это клянется сделать принц Калаф…

По закону подлости телефон должен был зазвонить именно в этовремя. И он, конечно же, зазвонил.

– Как жизнь, ребенок? – послышался в трубке голосЛеонида Петровича.

– Нормально.

– Замуж-то не передумала выходить?

– Вроде нет пока, – вяло отшутилась Настя.

– Эй, что это у тебя там? – насторожился отчим,уловив в трубке голос знаменитого певца. – Паваротти? По какой программе?Погоди, я сейчас включу.

– Это «видик».

– Откуда у тебя «видик»? У тебя же не было.

Голос отчима вдруг стал строгим. Он постоянно повторялНасте, что «честь для девушки дороже». У работника милиции может быть толькозарплата и гонорары от творческой и преподавательской деятельности. Из другихисточников – ни копейки. Он одобрительно относился к тому, что дочь во времяотпуска подрабатывала в издательствах, берясь за переводы с английского ифранцузского, но при этом знал, куда и как она тратит свои деньги, какежемесячные, так и дополнительные. И знал, что видеоприставку она не покупала ине могла купить, если только не взяла деньги в долг. Но на нее это не похоже…

– Пап, ты не волнуйся, этот «видик» у меня еще соктября. Он не мой, то есть не совсем мой…

– Анастасия, что это за штучки? Ты стала скрытной?

– Папа, понимаешь…

Она вдруг почувствовала, как глаза предательски наливаютсяслезами, а губы сводит мерзкая судорога – предшественница плача. Она не можетсейчас рассказывать про Бокра, она сразу начинает плакать. Маленький смешнойчеловечек, урка-лингвист и интеллектуал, исполнительный, творческий,обязательный, он обладал всеми качествами, которыми должен обладать настоящиймужчина. Уравновешенный, сдержанный, с чувством такта и меры. Нелепый и поройжалкий, с дурацким визгливым смехом. Он принес ей этот «видик», чтобы она моглапросматривать видеопленки, которые он снимал по ее заданию, когда она вела одночастное расследование. Принес, но не забрал, потому что его убили. Он умер вбольнице, у Насти на руках. Может быть, когда-нибудь она научится говорить онем спокойно, без истерики. Может быть, когда-нибудь…

– Я расскажу тебе потом. Все, папа, я уже сплю.Целую, – сказала она более или менее ровным голосом, чтобы Леонид Петровичничего не заметил. Осторожно положила трубку на аппарат, быстро выключилателевизор и свет и рухнула лицом в подушку, дав волю рыданиям.

3

Тихонько, стараясь не разбудить жену, он вылез из-под одеялаи на цыпочках прокрался в коридор. Плотно притворив дверь спальни, он перевелдыхание, снял с крючка в ванной махровый халат в темную полоску и прошел вкомнату, которая до недавнего времени принадлежала их дочери, а теперь, когдаона вышла замуж и живет в семье мужа, стала его кабинетом.

Здесь он оборудовал все любовно и с толком, сам покупал иразвешивал по стенам книжные полки, сам ездил по мебельным магазинам выбиратьсебе письменный стол, большой, двухтумбовый, чтобы в расположенных по обеимсторонам ящиках можно было аккуратно разложить все бумаги и документы и ничегоне перепутать и не потерять. Он не любил дневной свет, поэтому для кабинетакупил тяжелые темные шторы, которые постоянно были задернуты и света почти непропускали, создавая в комнате приятный сумрак.

И сам долбил стену сбоку от письменного стола, встраиваятуда небольшой сейф. Никогда он не хранил в нем ничего особенного, длясекретных документов пользовался сейфом на работе, но ему важно было этоощущение уединенности, оторванности от всего мира, от близких, уверенность втом, что пожелай он что-то скрыть – и он сможет это сделать. Больше всего он нелюбил быть на виду, когда о тебе все знают. Это относилось не только кпосторонним, но и в равной степени к его жене. Мысль о том, что кто-то знает онем слишком много, была непереносима, и не потому, что ему есть что скрывать, апотому, что для него это было сродни ощущению обнаженности среди одетых людей.С раннего детства он рьяно отстаивал право на собственную тайну, ибо впереполненном бараке все жили в условиях вынужденной открытости. Если у кого-тобыл понос, об этом тут же узнавали все, потому что в сортир на улицуприходилось бегать мимо всех окон. В бараке ничего нельзя было скрыть, ни единогослова, ни самого незначительного поступка. Из своего детства он вынес ненавистьк людям и патологическую скрытность.