Книга До последней капли - Андрей Ильин

Наверное, они даже перестарались. Как правило, люди, гуляющие по лесу, голову вверх не задирают и верхушки деревьев не рассматривают. Хотя бы потому, что неудобно — шея затекает. Они все больше по сторонам глядят или под ноги, если грибники или сборщики стеклопосуды, брошенной после очередного уикенда влюбленными в природу горожанами. Кому придет в голову искать грибы и бутылки под небесами?

Кстати, правило это общее, для всех времен и категорий населения, кроме орнитологов, разумеется. Солдаты противника в ту войну тоже нечасто поднимали глаза от земли. Не до того им было. Тут бы каску на башке удержать, из строя не выпасть да на мину не наступить. До верхушек деревьев, до неба ли им? Солдат — существо сугубо земное, если не сказать приземленное. Земля-матушка ему дает кров, защиту и надежду на жизнь. Не заметил вовремя овражек, воронку или, на худой конец, ямку из-под вывороченной сосны, не сориентировался — значит, остался во время неожиданного минометного обстрела на виду, как голый на площади. Даже хуже, чем голый, потому что над тобой не смеются, тебя — убивают. Очень быстро по этой простой причине привыкает солдат глаз от земли не отрывать. Без надобности ему небеса, кроме разве случаев авиационных налетов. Чем разведчики да диверсанты еще с дохристианских, еще с античных времен и до дня сегодняшнего пользуются. Хоть даже те, не к ночи будут помянуты, положившие не одну тысячу наших бойцов и командиров, финские снайперы-кукушки.

И товарищи Сан Саныча, и сам он тоже не однажды сиживали чуть не над самыми головами марширующих немецких колонн. И день сидели, и два, и никто их не замечал. А однажды почти неделю, когда свернувшая с шоссе часть разбила лагерь не где-то, а именно под той сосной, где восседал рядовой тогда еще разведчик Дронов. Так и пришлось ему на дереве жить, как птичке Божьей — и есть, и спать, и естественные нужды справлять в пустой вещевой мешок да собственный снятый с ноги сапог.

И теперь пришлось. И в еще более дискомфортных условиях. Потому что тогда года были за него, а теперь — против. Теперь каждая мышца болела и ныла, протестуя против творимого над ней насилия. Покоя им хотелось, а не многочасовых лежек в сырой канаве.

Об остальных, до следующей ночи, часах даже говорить неохота. Проезжали машины. Проходили люди. Затекала шея. Сводило судорогой ноги. Ползали по шее вездесущие мураши. Самопроизвольно, из-за бессонно проведенной ночи, закрывались глаза.

Один раз пришлось, а куда деваться, сходить под себя. Точнее, в заранее засунутые в штаны детские памперсы. Слава богу, что такие можно теперь купить в любой аптеке, прикрываясь заботой о малолетних внуках. Во время войны о подобной роскоши никто и мечтать не мог. Обходились подручными средствами: фляжками, пустыми консервными банками или заранее вырытыми под собой узкими вертикальными ямами.

Лучше и одновременно хуже приходилось высотным наблюдателям. Лучше — потому что суше. Хуже — потому что приходилось сидеть как попугаям на жердочке, не имея возможности поменять положение тела. Такое испытание даже в молодости сравнимо с пыткой, а в старости — мука адова! Старому заду даже стул без мягкой обивки представляется острым шилом — не умостишься, а умостишься, больше минуты не просидишь, а тут всего-навсего две-три ветки. И, главное, стоит чуть неудачно повернуться, чуть задремать — и вот ты уже паришь в свободном полете. Недолго паришь и недалеко — метров десять. А потом лежишь — со сломанным позвоночником.

Ладно бы только неудобства, их перетерпеть можно, но ведь еще и работать надо. Трудиться не покладая рук и не смежая век. Замечать, кто откуда вышел, куда ушел, сколько находился в отлучке, откуда появился, как выглядит, как ходит, во что одет… И все чуть не по секундам. Прибыл — убыл — отсутствовал. Глаза горькой слезой заплачут. Руки устанут бинокль держать.

А еще нужно слушать, что вокруг происходит — не треснула ли ветка под чужой ногой, не закричали ли потревоженные птицы, не слышно ли шума моторов приближающейся колонны… шин, самолета-разведчика или далекой артиллерийской канонады. Хотя нет, вру, это уже сугубо фронтовые требования. Но уши их все равно вылавливают из окружающей какофонии звуков. Привыкли уши — очень давно и навсегда. Не обошлось и без происшествий. Завернула-таки одна машина под березку, на которой восседал Михась. Завернула и встала как вкопанная. Вылезла из нее милая молодая парочка, потянулась, размялась, осмотрелась по сторонам и влезла обратно. Что б им пусто было! Нашли где любовью заниматься.

Пришлось вступать в дело Анатолию. Не оставлять же машину вблизи НП! А вдруг ухажер надумает веток с дерева нарвать или на коре, повыше, надпись вырезать — «Люблю Люсю». Начнет резать, голову задерет и увидит чью-то нависшую над ним задницу. А чью? А зачем? Опасные вопросы.

В боевых условиях жить бы этому забредшему куда не следует франту не больше пяти минут. В мирное — приходится использовать более щадящие методы избавления от опасного свидетеля.

Михась сверху прекрасно видел всю картинку происходящего. Видел, как Толя зашел за кусты, засунул в рот два пальца и, пошевелив ими, вызвал обильное очищение желудка. На собственный плащ. Потом, покачиваясь и хватаясь за кусты, он пошел к машине, пиная по дороге лесной мусор и что-то громко и недовольно выкрикивая. Он увидел машину, набычился и заорал:

— А вот и хорошо, что такси! Мне как раз нужно такси! Тормози, шеф. Мне в город надо! — и стал лапать дверцу.

Водитель и его дама забеспокоились, заторопились, застегивая одежду.

— Тю, так ты еще и с бабой! — буйствовал Толя, расплющивая лицо по стеклу окон. — Ты еще и баб дерешь! Ну, молодец, мужик! Слышь, мужик. И баба твоя. Свезите меня домой. Что-то я раскис совсем.

Водитель приоткрыл дверцу.

— Чего шумишь? Чего тебе надо?

— Домой, — удивленно сказал Толя. — Я же тебе уже говорил! Мне домой надо. В постельку.

Водитель быстро оценил внешний облик Анатолия, его несфокусированные глаза, его дурно выглядевший и дурно пахнущий плащ, которым тот, допусти его в салон, будет ерзать по богатой обшивке сидений.

— Шел бы ты, дедушка, своей дорогой.

— А мне идти не надо, мне ехать надо, — попытался объяснить Анатолий. И потянул ручку дверцы на себя.

— Ты что, человеческого языка не понимаешь? — перешел на тон угрозы водитель.

— Понимаю! — примирительно сказал Толя. — Все понимаю. Сколько? — и, отворачивая пальцами воротник заляпанного плаща, полез за портмоне, одновременно пропихивая внутрь салона ногу.

— Уйди, дед! — начал свирепеть водитель.

— Сережа. Сережа! Успокойся! — закричала его спутница. — Поехали отсюда скорее.

Ну, умная же женщина. По крайней мере, много умнее своего тугодума кавалера.

— Без меня? — страшно обиделся Анатолий. — Без меня не дам! Без меня нельзя. Я такси… Я первым… заказывал.

Водитель захлопнул дверцу.

— Слышь-ка. Плачу за два конца. И за бензин. И за бабу. Слышь-ка, вернись! — продолжал гримасничать вслед удаляющейся машине Толя. Потом затих, быстро протрезвел и пошел оттирать плащ к ближайшей луже.