Книга Ворон - Евгений Рудашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Охотник вспомнил, как в детстве подобрал раненого воронёнка. Как возился с ним, лечил. Называл Карлушей. Прятал его от родителей. Воронёнок был совсем юный, даже до слётка не дорос. Николаю Николаевичу, тогда ещё просто Коле, хотелось непременно выходить его, чтобы увидеть, как он улетит на здоровых крыльях. Тайком обрезал для него кусочки мяса. Если б отец заметил, он бы Колю взбучил так, что спать удалось бы только на животе.
Карлуша поначалу не понимал заботы, не открывал клюв. Коле приходилось насилу разжимать его – цепляя чайной ложкой, пропихивать в самое горло мясные кубики. Потом воронёнок уже сам подходил с раззявленным клювом, требовал кормёжку.
Коля смастерил для него клетку из берёзовых брусков и проволоки, положил туда полотенце и миску с водой – в ней Карлуша купался. Коля держал воронёнка в сарае, а когда родителей не было дома, выпускал его гулять по комнатам. Карлуша переступал вприпрыжку, на ходу вздыбливая хвост и уголки крыльев. Поворачивал к Коле голову боком и смотрел на него синим моргающим глазом. Перетряхивал перья и, нахохлившись, замирал. Зямкал клювом, будто хотел что-то сказать, но не мог вспомнить ни одного человеческого слова. Наконец ограничивался неразборчивым поскрипыванием, которое с возрастом должно было стать грубым вороньим криком.
«Карлуша…»
Коля потом выпустил его в лесу. Тот долго не хотел улетать. Но всё же улетел.
«Где он теперь? Мог и до этих мест добраться. Интересно, я бы узнал его, если б увидел?»
Николай Николаевич беззвучно мусолил губы. Слушал своё дыхание. Развлекал себя подсчётами, какой доход принесёт соболёвка. Думал о запланированной на весну ледовой охоте на кумутканов – молодых, только что перелинявших нерпят.
«Где тебя носит, чёрт пернатый?»
Устав от ненужных, суетливых мыслей, охотник погрузился в бесцветную тишину. Его больше не тревожили ни воспоминания, ни предвкушения. С годами он всё чаще соскальзывал в такую пустоту. Отдалённым эхом проносились мелодии полузабытых песен, чьи-то голоса, но они быстро стихали.
Пошёл полуденный час.
Если думать о дыхании, оно становится громким, частым.
«Неужели не прилетит?»
Стрелять с койки, в общем-то, удобно. Положить ствол на изголовье и бить наверняка, никакая сошка не понадобится. Но ждать лёжа – удовольствие небольшое. Затекают руки. Устаёт шея.
«Надо было сказать, чтобы не торопились назад. Витька тот ещё лентяй, первый прибежит, всю засаду попалит».
Николай Николаевич чуть переложил левую ногу – скрипнула койка. Обычно и не замечаешь, какие у неё скрипучие пружины. Охотник обругал себя.
«Если он и завтра не прилетит, ну… Тут уж хоть напалмом всю тайгу выжигай, чтоб от такого гада избавиться. Цирк какой-то, а не охота».
Николай Николаевич, чтобы отвлечься от ожидания, поднял ружьё. Уложил его на изголовье. Всё это проделал медленно, затаённо. Прицелился. Представил, что ворон уже сидит на верёвке. Готовится клевать чужое мясо. «Бах», – грохнет ружьё. Дробь полетит в окно. Ворона откинет в сторону. Не отозвавшись ни единым звуком, он упадёт.
«Всё!» – Охотник наконец позволит себе громкое слово, после чего рассмеётся.
Уверенный в удаче, Николай Николаевич не станет торопиться наружу.
Забросит в печь поленца, поставит греться воду, оправит спальник и только тогда выйдет из дома.
Ворон будет лежать на снегу. Вокруг него пористыми пятнами остынет кровь. Клюв будет приоткрыт. Чёрные глаза – недвижны. Охотник тронет изорванного хищника ногой и сплюнет. «Вот и вся канитель».
«Смешно, если это в самом деле Карлуша. Да уж, смешно… Нет, таких чудес не бывает. Мало ли воронов в тайге. Главное, чтоб дробью второе стекло не задело, а то будет веселуха. Не заденет. С такого расстояния не заденет».
Верёвка пошатнулась.
На неё сел ворон – рядом с тельцем своего сородича.
Закрепившись на худой опоре, он застыл. Потом стал бережно перекладывать крылья. Вновь успокоился.
Уцепился чёрной трёхпалой лапой с изогнутыми когтями за кусок мяса и принялся поддалбливать его. Изредка оборачивался к тайге.
Это был тот самый ворон, с которым в первый день промысла говорил Дима – крупный, со взгорбленной головой.
«Тот самый…»
– Вот ты и попался, – беззвучно прошептал Николай Николаевич.
Небо вычистилось от облаков и было светлым, широким, снег больше не падал.
«А говорили, умный. А ты тупой, как курица. Ну, привет».
Николай Николаевич действовал неторопливо.
Сердце билось часто, утяжелилось дыхание. Охотник забыл о неудобстве в ногах и животе, застыл до дрожи. Небрежность могла быть губительной. Следил за птицей. При этом медленно подводил к ружью левую руку. Боялся, что хрустнут пружины. Кромка спальника уцепилась за пуговицу на рукаве и потянулась следом, пришлось бережно высвобождать её.
Охотник дышал коротко и часто.
«Обдурили тебя, дурака. Обдурили. Думал, ты умный? Куда тебе.»
Остановил дыхание.
Глаз напряжён.
Твёрже руку.
Дуло смотрит в оконный проём. Указательный палец изогнулся по липкому от холода спусковому крючку.
«Лови!»
Тишину зимовья разорвал ружейный выстрел, но ещё раньше его окутало странное эхо. Николай Николаевич не сразу понял, что это, а когда понял – вскочил с гневным оскалом.
Этим утром, когда охотники только готовились к перебежкам от дома в лес и обратно, Дима взял с подоконника зеркальце – то самое, перед которым брился Витя. Слушал шутливые разговоры мужчин и рассматривал себя.
Высокий покатый лоб. Отросшая за последние недели чёлка. Светлые брови, из которых выбивался один длинный волосок. Крупный прямой нос. Если напружинить лицо – так, чтобы стянулась кожа на макушке, чтобы приподнялись уши, – в глазах начинает угадываться раскосость. Мама говорила, что это наследство от прадеда, родившегося в Туве. Кристина всегда смеялась, когда Дима шевелил ушами и, нарочно щурясь, показывал свою раскосость. Сашка тоже смеялся.
Юноша поворачивал зеркальце, будто заглядывал в крохотное окошко, за которым прятался ещё незнакомый ему мир. Приоткрывал рот и следил за тем, как под кожей мягко ходят скулы. Морщил нос, поднимал брови, наблюдая, как стягиваются и разглаживаются морщины. Рассматривал свои чуть пожелтевшие зубы – он их редко чистил здесь, на промысле.
Диме хотелось увидеть всего себя целиком. Снять одежду и водить зеркальцем, выхватывать новые детали своего тела. Будто раньше, за все долгие четырнадцать лет жизни, он его не видел.
