Книга КОГИз. Записки на полях эпохи - Олег Рябов

Семенец встал из-за стола и, не говоря ни слова, вышел в соседнюю комнату. Спустя буквально минуту он смешно высунул оттуда свою голову и позвал меня:

– Геннадий, пойдемте сюда, в кабинет – я вам кое-что хотел показать.

Кабинетом служила небольшая комната с письменным столом у окна, старомодным кожаным диваном, знаете, с такой полочкой наверху, чтобы слоников ставить. Еще в комнате было два шкафа: один книжный, забитый журналами «Вопросы истории», а другой, очень похожий на платяной, – просто невероятных размеров с глухими дверками.

– Вы хотели посмотреть у меня автограф Пастернака? Так я его нашел. И не какой-нибудь на тоненькой книжечке непонятно кому, а документ! Вот он! – Семенец показал пальцем на клочок бумаги размером в половину тетрадного листа, лежащий на столе.

Я задрожал в предвкушении встречи с дорогим мне именем. И, взяв листочек, трижды внимательно прочитал текст.

«Расписка дана крестьянину села Растяпино Троежилову Ивану Семеновичу в том, что от него принята на ответственное хранение до особого решения икона древнего письма “Спас Нерукотворный”. Дежурный хранитель Русского Музея Пастернак. 11. 09. 1931».

Ниже стоял квадратный выцветший штампик «Отдел закупок. Русский Музей».

Почерк и подпись на первый взгляд были похожи на те факсимиле, которые я видел в пастернаковском однотомнике «Библиотеки поэта», но надо было сверять.

– Владимир Васильевич, а вы узнавали – это точно Пастернак Борис Леонидович?

– Ну, конечно! Неужели я буду вам какую-то чепуху предлагать. В тридцатые годы катастрофически не хватало квалифицированных кадров, и интеллигенция часто на общественных началах помогала таким серьезным учреждениям, как Русский музей. Вот этот необычный автограф будущего лауреата Нобелевской премии я и хотел предложить вам за вашу замечательную камею.

Я вытащил из кармана свой сердолик, и наша мена состоялась.

– Владимир Васильевич, – обратился я снова к Семенцу, – а вы не покажете мне что-нибудь из замечательных царских автографов, о которых мне рассказывал Серафим Ильич?

– Ну, все-то их показывать – это надо готовиться, да у меня их и дома-то нет. А парочку – покажу. – Хозяин открыл книжный шкаф и вытащил с нижней полки объемную, увесистую, да к тому же еще в металлическом окладе, книгу: – Вот, смотрите. Да-да, этот оклад серебряный, восемнадцатого века. Так часто бывало: книга или икона – семнадцатого, а оклад – восемнадцатого. Оклад – это как бы подарок иконе или книге от хозяина или за заслуги, или от щедрот. Это напрестольное Евангелие 1637 года, а вот теперь давай я тебе покажу вкладную запись. Я тебе прочитаю – ты сам не разберешь.

На каждой странице, начиная со второй, прямо под текстом было написано по одному слову или две-три буквы, которые Семенец тоже читал как слово: «Книга сия глаголемая евангелие тетр вклад князя дмитр пожары в федоровский монастырь в городце. Лета 7147».

– Геннадий, я тебе скажу – это удивительное открытие. Известно всего три автографа Дмитрия Пожарского. Я про эту вкладную запись статью написал. Вон в последнем номере «Вопросов истории» напечатали. Про Федоровский монастырь ты знаешь – в нем схиму принял, умер и был похоронен, я точно это знаю, Александр Невский. А ты всегда, когда попадаются книги на церковно-славянском, смотри: нет ли вкладной записи. Мне так попадались автографы царевны Софьи, патриарха Гермогена, царевича Алексея и другие интересные.

«Профессор» закрыл книгу, защелкнул серебряные массивные застежки и убрал ее в книжный шкаф. Потом он выдвинул широкую сидушку дивана и достал оттуда тубус для чертежей, точь-в-точь такой, с каким я в институт на черчение ходил, может, чуть пошире. С какими-то особыми предосторожностями он долго открывал его и извлекал на свет приличных размеров кожаную тяжелую шкатулку, из которой торчал толстый шелковый шнур, и на этом шнурке висел небольшой рулончик желтого пергамента. Потом он разложил всю эту конструкцию передо мной на столе, открыл кожаную коробочку и извлек из нее горящую огнем золотую чашку, снял с чашки крышку, и я увидел вполне четкое изображение двуглавого орла на заполнявшем ее светло-алом сургуче.

– Это большая государственная печать царя Алексея Михайловича, а чаша сделана из червонного золота самой высокой пробы. Государственных печатей по их значимости было три, потом еще «сибирская» так называемая появилась. Но вот такая, которую ты тут видишь, использовалась для фиксирования самых важных государственных событий. Эта грамота выдана Богдану Хмельницкому в 1654 году на владение городом Переяславлем и всех прилежащих к нему земель: сейчас это Полтавская область.

4

Доверяй, да проверяй, как говорится.

Вернувшись домой, я тут же достал своего Пастернака из «Библиотеки поэта» и стал сравнивать почерк на только что приобретенной справке с факсимильными автографами поэта, опубликованными в книге. Все вроде совпадало: и наклон, и отдельное написание букв. И в то же время начал грызть изнутри какой-то червяк: проверь.

Я добросовестно сел за стол и написал письмо в Русский музей. Ответа долго ждать не пришлось – он пришел дней через десять. Очень вежливо и пунктуально замдиректора по науке мне ответила, что художник академик Леонид Осипович Пастернак в эти годы жил за границей, в Англии или Франции, а поэт, Борис Леонидович Пастернак в те же годы жил в Москве и никакого отношения к музею не имел. Однако в тридцатые годы в Русском музее работал в качестве научного сотрудника некий Лев Пастернак, их однофамилец.

Я очень хорошо, даже как-то рельефно, помню нашу третью и последнюю встречу с Владимиром Васильевичем Семенцом. Было идеальное городское июльское воскресенье, когда воздух на улицах и площадях стоял как вкопанный, и с какой-то садистской настойчивостью наполнялся пылью, жарой и вонью асфальта. Все время, пока я мчался на «сороковом» экспрессе от площади Сенной до гостиницы Заречной, рядом с которой жил мой «профессор», я просчитывал разные варианты мести и в голове рождалось нечто язвительно-иезуитское, что могло бы мучить негодяя долгие годы. Адреналин прямо-таки выбрызгивал из меня через край.

Однако, как это часто бывает, ситуация берет сама себя в руки и развивается помимо рыцарских надежд и мечтаний. Семенец встретил меня на пороге квартиры – наверное, увидел приближающегося гостя из окна. Он провел меня сразу в свой кабинет, где я вытащил из кармана чуть помятый конверт из Русского музея и положил его перед профессором.

– Что это? – удивленно спросил он.

– А вы почитайте – там про вас пишут!

– А, это интересно. Давай – почитаем.

Семенец вытащил из конверта два листочка. Бегло глянув на свой «автограф Пастернака», он отложил его в сторону. А письмо из музея он внимательно прочитал и, положив его задумчиво на стол, посмотрел на меня:

– Геннадий, это чепуха какая-то. Мне они два года назад присылали такое же письмо, в котором писали, что Борис Пастернак помогал им в тридцатые годы на общественных началах.