Книга КОГИз. Записки на полях эпохи - Олег Рябов

2

Познакомился я с Семенцом давно, мальчишкой был, на первом курсе учился. Как-то раз в нашем дворе у двух девочек, игравших в куклы, я заметил в коробке со старыми пуговицами, которые заменяли в игре и посуду, и еду, и деньги, и все что угодно остальное, – так вот, я увидел среди пуговиц замечательную большую античную камею. Купил я девочкам тогда два мороженых и стал обладателем довольно изящной миниатюры, вырезанной в крупном сердолике. Когда-то она была либо большой брошью, либо крышкой миниатюрной шкатулки. В тот же день я похвастался смешным и ненужным приобретением Серафиму, своему старшему товарищу антиквару-букинисту, который работал книжным киоскером в вестибюле политеха. Со знанием дела он повертел камею в руках, почмокал толстыми слюнявыми губами и сообщил, что это изделие придворной художественной мастерской, которую возглавляла мать-императрица Мария Федоровна и в которой работали в основном фрейлины. Все бы, наверное, на том и закончилось, если бы не встрял в разговор посетитель Серафима, который бесплотной тенью стоял в стороне и которого я бы не заметил, не протяни он руку со словами:

– А можно мне?

Я передал незнакомцу камею и окинул его взглядом: мешковатый затертый костюм, застиранная помятая рубашка, побрит с небольшим порезом, а волосы неопрятны и не мыты, но глаза… нет, не хитрые, а пытливые, что ли! Он достал из кармана лупу без оправы, так – стеклышко захватанное, протер его несвежим носовым платком и стал вертеть перед носом по очереди то лупой, то камеей.

– Серафим Ильич, – обратился он к моему знакомцу, – а ведь камея-то античная. Вот, посмотрите по краю, как они постарались радиус овала подогнать под естественный рисунок камня.

– А что, в девятнадцатом веке не могли так сделать?

– Могли. Да только современные мастера и ювелиры, я имею в виду и девятнадцатый век, резали камень или подбирали его под свою идею, а старые классические мастера шли на поводу у природы. Серафим Ильич, а вы бы познакомили нас с молодым человеком-то.

– А я думал, что вы давно знакомы. По крайней мере, вам, Владимир Васильевич, этот молодой человек, а зовут его Геннадий, будет очень интересен. Вот я вас и познакомил.

– Геннадий, а вас что интересует? Что вы собираете? – обратился ко мне мой новый знакомый.

– Меня интересуют книжки с автографами поэтов начала века: Северянин, Гумилев, Пастернак. Ну, и альманахи, сборники, воспоминания того времени, – неожиданно беззастенчиво выпалил я с полным сознанием, что дома у меня нет ни одной книжки с автографами перечисленных поэтов.

– О! Вам нужно приехать ко мне в гости. У меня довольно много всякого рода автографов и рукописей.

– Что, и Пастернак есть?

– Конечно есть! Запишите мой адрес и телефон, и милости прошу!

Мой новый знакомый ушел, а я остался поболтать с Серафимом, и он немного неохотно, но все же рассказал мне о Семенце.

– Понимаешь, – начал Серафим, – вот люди нашего поколения и вы, послевоенные, очень сильно различаемся, и знаешь чем? Вы готовы делиться друг с другом почти всем: личным, семейным, интимным и в этом не видите ничего особенного и ничего не боитесь. А мы, прожившие тридцатые и сороковые в сознательном возрасте, стесняемся расспрашивать друг друга о личной жизни и боимся услышать в ответ вранье, которое не проверишь, или заполучить на всю оставшуюся жизнь врага. Вот этот Семенец, или «профессор», как мы его еще зовем, и пользуется этим и очень много врет. Хотя я могу тебе рассказать то, что о нем знаю, но все это тоже может быть враньем.

Он не наш – до войны он жил на Украине. Был женат на какой-то старухе, вдове профессора, взял ее с двумя детьми. Или она взяла его молоденького. Из благодарности, что он вдову осчастливил, бывшие коллеги профессора устроили его читать лекции в Киевском университете. То ли технология металлов, то ли сопромат – что-то такое, в чем я не разбираюсь. А после войны он в ту семью не вернулся: говорит, не нашел. После войны приехал он жить в наш город. Женился на дочке профессора из строительного института, заделал ей двух мальчишек и стал преподавать свой сопромат у тестя на кафедре. Но сейчас у него нелады в семье начались: профессор умер, с той кафедры его поперли, он перешел на другую, развелся, купил кооперативную квартиру и живет там с очередной дочкой очередного профессора.

Насчет его собирательства, его коллекции – тут он тоже со странностями, не такой, как мы. Я ведь и монеты, и открытки, и букинистические книжки начал еще до войны собирать, правда, тогда мальчишкой был. А с фронта вернулся – уже заматерел, никого не стеснялся, каждый день по городу, по старухам шастал. А Семенец – нет, у него свои угодья, это – Краснослободск, Темников, Сатис, в общем, от Арзамаса на юг и до Саранска. Он и в выходные туда наведывается, а уж в отпуск-то летом на месяц обязательно, как на работу. Десять лет каждый год он туда заныривает, ездит на «Волге» со своим сослуживцем из института, которому платит. Не хорошо говорить, но среди нас, книжников, открыточников, нумизматов, есть своя легенда или теория насчет его поездок в Краснослободск. Вот ты у него дома будешь, попроси его показать какой-нибудь царский автограф. Например – Ивана Грозного.

– Как – Ивана Грозного?

– Да так – у этого «профессора» автографы всех романовских императоров и императриц есть, а что еще есть, так и врать не хочу.

– А откуда ж у него такие ценности?

– Так вот про нашу теорию. Все равно люди-то и в Саранск, и в Темников, и в Арзамас ездят – с кем-то болтают, что-то узнают… Так вот: все десять лет Семенец ищет архив батьки Махно, Нестора Ивановича.

3

Когда через два дня я приехал к Семенцу в гости, он меня встретил очень приветливо: раздел, провел в гостиную, усадил пить чай, познакомил с молодой женщиной, про которую сказал, что вот, мол, племянница из Киева. Я так до сих пор и не понял: то ли это была жена, то ли племянница, то ли он так женился! Впрочем, эта племянница очень быстро засобиралась, чмокнула «профессора» в щеку и ушла, как я понял, погулять, а наше чаепитие затянулось, потому что я наивно и довольно прямолинейно ляпнул:

– Владимир Васильевич, а откуда здесь, в центре России, в мордовских лесах могли оказаться бумаги батьки Махно?

– Ха! Геннадий, это не просто бумаги. Это архив и казна одного из послереволюционных правительств России, которых тогда не один и не два десятка было – я думаю, что сотня! Нестор Иванович Михненко был близким другом Дыбенки, который стал фигурой номер один, вместе с Коллонтай, в революционном Петрограде после свержения правительства Керенского. Это Дыбенко с Коллонтай догадались пригласить малоизвестного экономиста Ульянова – Ленина, чтобы он помог решить проблему снабжения голодного Петрограда. А тот оказался не только хорошим экономистом, но и хитрым и жестким политиком. Вся настоящая история бывает так запутана, что ученым-историкам требуются десятилетия или столетия, чтобы привести ее в более или менее удобоваримый вид. Ну, это я так шучу! Да и про Дыбенку на каждом углу больно-то не болтай! Хотя он вручил Махно орден Боевого Красного Знамени «номер три»! Так вот: под властью Махно оказалась территория в сотни тысяч квадратных километров самых плодородных земель в России с поместьями и усадьбами, набитыми ценностями, коллекциями замечательных произведений искусства и уникальными документами, имеющими большое значение для мировой истории и политики. Это Алексей Николаевич Толстой вывел нам Нестора Ивановича как взбалмошного по-луидиота. А на самом деле Махно далеко не дурак был: окружил себя умными и талантливыми советниками. Один из них – это Лев Николаевич Зодов или Зиньковский, по крайней мере, под такой фамилией я знал после войны его сына, контр-адмирала. Говорят, что до революции этот Лева был одесским куплетистом, и ему принадлежит авторство замечательного «Эх, яблочко!». После недолгой отсидки в румынской тюрьме, где оказался Махно с остатками своего правительства, их пути со Львом Николаевичем Зиньковским разошлись. Нестор Иванович без денег и с семьей отправился в Париж, а Лева вернулся под крыло своего друга детства, чекиста очень высокого градуса, знаменитого Дмитрия Медведева. Деньги и золото, награбленные по брошенным усадьбам бандитами Махно и схороненные в тайниках по лесам и оврагам, Лева выдал советской власти. А вот рукописи, документы и архивы древнейших российских родов, княжеских, графских, вроде Кочубеев, в чьих поместьях подолгу квартировала ставка Махно, Лев Николаевич самолично на нескольких подводах в сопровождении охраны, предоставленной одесской ЧК, уже в начале тридцатых годов переправил куда-то в центр России. А вот куда?.. Ну да ладно!