Книга Шуберт - Людмила Горелова

зрителей. А у меня и у моих партнёров по сцене на миг и голос задрожал, и слова спутались. То, что открылось нашим глазам, могли видеть лишь мы. Платье открывало лопатки — и широко вырезанные на них латинские буквы SCH, похожие на начало слова. И вообще та часть спины, которую мы увидели, ни на сантиметр не была гладкой и ровной, как должно быть у девушек: бугры, глубокие впадины, как будто эту спину нещадно кромсали, были, видимо, ещё глубже когда-то, раз до сих пор не выровнялись, не зажили толком.

Дальше по сюжету следовал речитатив и смена эпизодов, музыка «отдыхала». Кнопка, наконец, заметила на полу свою косынку. А менторша, которую эта тряпица взбесила сразу, лишь только девчонка вышла на сцену, ловко подхватила её с пола и зажала в кулаке, наслаждаясь спектаклем дальше и посматривая на реакцию важных лиц.

Успех был таким впечатляющим, что срок гастролей решили продлить. Оказывается, среди публики были представители досуговой деятельности из других лагерей военнопленных, уже наслышанные о нашей труппе из П-213. Мы тут же получили приглашение в несколько новых мест. Кнопка им тоже понравилась. Её позвали на общее фото, и она не знала, куда спрятаться от голоса, выкрикивающего её имя.

— Вам не холодно? — я предложил ей свой сценический пиджак.

Она закивала, хотя ей было дурно от надышавшего зала и сумасшедшего волнения. Я накинул пиджак на её плечи — и, приглядевшись, заметил, что они не такие уж выдающиеся. Такие плечи вы увидите у каждой второй девушки. Единственное отличие — на них был мой пиджак.

— Опять напялила какую-то ерунду! — запричитала менторша.

— Я… мне… холодно.

— Ты в своём уме? На фотокарточку — в таком виде?

— Да что же Вы так с ней? Девочке холодно, — вступилось важное лицо, и злыдня-менторша поневоле отступила.

— Можно… нас? — попросил я фотографа. — Пошлём родителям.

Нам разрешили и втолкнули в наш круг Кнопку. Я присел в подобающую герою спектакля позу рядом с ней. А она всё придерживала пиджак, боясь, что и этот предательски свалится.

От Кнопки исходил приятный запах — или это платье, годы лежавшее в сундуке, было так надушено. Не понимаю, как её могли запечатлеть на одном фото с бывшими оккупантами. И как она сама пошла на это? Но, кажется, в тот момент она была согласна на всё, лишь бы с неё не сорвали пиджак.

Глава 2

Поздно вечером к нам постучали. Не спали только я и Эрвин. Стук не был требовательным или сердитым, как бывало обычно. Он даже и не особенно слышен был, но и его хватило, чтобы все наши проснулись, как по тревоге. «Они, что, думают, из их бункера сбежать можно?» — буркнул Эрвин и пошёл открывать. Хотя удивительно, зачем страже вообще понадобилось стучать? Как будто они когда-либо спрашивали разрешения.

— Это к тебе, — бросил Эрвин, вернувшись.

Ребята приподнялись: что ещё за новости?

В «сенях» ждала Кнопка. Она протянула мне пиджак: «Спасибо».

— А как Вы прошли? Там же конвой.

— Я попросила.

— Попросили? — я непонятно почему заволновался, и голос старался сделать сухим и деловитым.

Она всё колебалась, сказать или нет.

— Спокойной ночи, — я хотел закончить разговор, который ничего, кроме тревоги, мне не доставлял.

— А вот Вы… Вы сказали, что могли бы сыграть любовь.

— Я этого не говорил.

— Ах да, точно… Но Вы смогли бы?

Я уже вспомнил целый ворох красивых отказов, но вместо них сказал:

— А Вам это так надо?

Она по-детски закивала:

— Да, очень, очень надо.

Мне, конечно, было интересно, зачем всё это, но я лениво протянул:

— И что мне с этого будет?

Она не ожидала, что я так скажу.

— А что Вам нужно?

— А что у тебя есть?

Она растерялась:

— Ничего.

Она видела, что я не ухожу. Я и сам удивлялся, чего это стою как вкопанный.

— А что делают влюблённые? — ей было очень интересно.

Я оглядел её с ног до головы: вот так поцелуешь, а она в обморок грохнется. Поэтому начал с самого безопасного:

— Ну, говорят всякие слова приятные.

— Какие?

Сегодня она всех нас потрясла как никогда, мы даже о ней говорить не могли перед сном, как обычно. И вот она здесь, передо мной, лопочет всякий бред, а я… Я же любуюсь ею, чёрт возьми.

— Ну, милая… Моя милая… Красивая… Моя маленькая, например.

Мне было не по себе. Что тут вообще происходит?

— А я тоже должна говорить?

— Непременно.

— Ну… Как ты хорошо поёшь.

— Это достоверный факт, его все знают. А что-то, чего не замечают другие, а только ты.

Она хмыкнула: вот задачка-то. Осторожно принялась меня рассматривать.

— Тогда… Мой милый будущий друг.

— Чего?

— Ведь этого же никто не знает, кроме меня. Или ещё… Подсолнушек.

— Это ещё что? — я ошалел.

— Ты такой же высокий, сильный, так же улыбаешься, и… Это неправильно, да? Это неприятные слова?

Я во все глаза на неё смотрел, она — на меня. Я не удержался и поцеловал её в щёку. Чего и следовало ожидать: Кнопка испугалась, и след её простыл.

Я не мог прийти в себя: вот это события. Ещё утром мы были чужими людьми, и вот мы уже на «ты» и едва не обнимаемся. По крайней мере, с такими темпами до этого недалеко. Да ещё на виду у моих собратьев и конвоя… Что происходит?

А за дверью — куча стукачей. И тут уже явно карцером не обойдётся. Одно то, что пленный и русская беседуют, может быть поводом для длительной ссылки куда-нибудь подальше, чем Сибирь.

На сцене выступал наш новый гитарный дуэт. Кнопка посмотрела на меня снизу вверх со стула, где сидела:

— А ты где родился?

Я осмотрелся: наши ребята были на другом конце кулис и, кажется, с удовольствием глядели на сцену. Я присел на корточки возле неё, чтобы не говорить громко.

— В Берлине.

— В самом?

Я угукнул:

— В районе Шарлоттенбург, возле драматического театра.

Я снова почувствовал этот приятный запах синего платья.

— Это такой с колоннами необычными?

— Ты там была? — я удивился.

Она смешалась:

— Нет… На картинке в учебнике было.

Я снова осмотрелся: приятели на том