Книга Сто имён одной воровки - Леди Ирбис

у церкви, была прекрасная традиция — осенью они каждый день пекли пироги с этими яблоками и, надев поверх лазурных ряс белые, вышитые золотом нарясники и подпоясавшись такими же белыми с золотом поясами вместо обычных пеньковых верёвок, они шли по городу и раздавали пироги нищим, калекам и вдовым матерям. Если бы он это знал, то догадался бы, что той осенью прекрасная традиция прервалась. Поселённые в здании дома призрения при церкви калантийские дети оборвали все яблоки, даже с самых высоких веток, а церковные запасы муки и сахара шли на обычные лепёшки, которыми кормили этих детей, а также и их матерей, разместившихся здесь же.

Мужчина, хромая и подволакивая правую ногу, которая казалась меньше и суше левой, подошёл к яблоне, погладил покрытой бугристыми венами рукой шершавую кору и привалился к стволу дерева, прижимаясь к нему лбом и обнимая изуродованной правой рукой, на которой вместо кисти была культя с обрубком большого пальца. По его изъеденным глубокими морщинами и покрытым седой щетиной щекам текли слёзы и падали на разорванный ворот грязно-бурой рубахи, но вряд ли кто мог это увидеть — осеннее небо было тёмным, беззвёздным, затянутым низкими облаками, да и во дворе, кроме мужчины, никого не было. Ветер шелестел в облетавших кронах яблонь, изредка срывая то один, то другой лист, в прислонившемся к каменному забору сарайчике похрапывал старый церковный мерин, а из-за приоткрытых ставень приюта, стоявшего торцом к церкви, слышался приглушенный плач младенца, никак не желавшего успокаиваться.

— Мир тебе, брат.

Хромой мужчина вздрогнул, судорожно обтёр лицо рукавом рубахи и обернулся. Со стороны приюта к нему направлялся высокий и широкоплечий небесный брат в лазурной рясе с глубоким капюшоном и масляной лампой в руке, скорее всего — один из тех братьев, что прибыли два дня назад из Виллакорна, с обозами, гружёными мешками с мукой, пшеном, бобами и капустой, и с тюками одежды для маленьких жителей приюта. Подойдя, брат осенил себя раскрытой ладонью и слегка поклонился.

— Я, это… — хромой как-то дёргано прижал распяленную левую ладонь ко лбу и показал небесному брату культю, — Я вот так только.

— Небесная Длань принимает любую молитву, ежели она от чистого сердца. — смиренно ответил брат. Говорил он по-калантийски хоть и с сильным акцентом, но весьма разборчиво.

— Я тут это… Я вот… — теребя здоровыми пальцами рукав рубахи, хромой заозирался по сторонам, потом махнул рукой в сторону яблонь. — Яблони тута хороши. Красивые такие, да вот… детишки их враз обобрали. Хорошие яблони. — он обернулся, с каким-то мечтательным выражением лица посмотрел на наполовину облетевшую крону дерева, — У нас вот тоже яблони были. Много было, хорошие яблони были. По весне они вот… белые-белые, что твой снег. А по осени вот такие, — он показал сжатый кулак и слегка потряс им, — такие вот, тока ещё больше. Дочки мои любят… любили они, яблоки эти.

Хромой замолчал. Небесный брат встал рядом с ним, тоже молча рассматривая крону дерева. Лампа в его руке слегка покачивалась, и оттого по дворику метались смутные, тревожные тени.

— Сгорели они, яблони-то. — прервал затянувшееся молчание хромой, а потом, вздохнув и набрав в рот воздуха, словно ныряльщик за жемчугом перед тем, как погрузиться в море, начал говорить, — Мы-то на отшибе живём, то есть жили, мы-то думали, что нас не тронут, мы это… овец держали, вот. Отец мой овец держал, и его отец, и я вот тоже. Я с овцами, а жена и дочки шерсть пряли. Я-то с подмастерьями, меня вот, — он показал свою культю и ею же хлопнул себя по бедру, — меня-то ещё по молодости волк подрал. А у нас шерсть хорошая была, мы её торговцам того… Дочки так пряли, тонко так, красиво. У нас с жинкой-то того, долго деток не было, я-то уж думал, что так и помрём одни с овцами. А потом как пошли девки, пять дочек, ты представь, и все красавицы. Старших-то уже пора замуж отдавать… было. А младшенькой года не было, мы ей ещё имя не дали, думали, рано ещё.

Он снова замолчал. За забором прошлёпали по грязи лошадиные копыта, проскрипели колеса телеги и пахнуло дёгтем, над головами, ухая и хлопая крыльями, пролетела какая-то ночная птица.

— Она тоже сгорела, младшенькая-то. Конники то были, эти, как их, ка-ва-ле-ря.

— Калантийская солдатня известна своими зверствами. — склонив набок покрытую капюшоном голову, тихо сказал небесный брат.

— К-калантийские? — хромой бросил в сторону опасливый взгляд, поджал губы, — ну, может и калантийские, мы-то не спрашивали. Жинку-то они сразу того, саблей, раз — и всё, а меня по башке чем-то приложили, да добивать не стали, думали, наверно, что я тоже того. Дочек старших увели, овчарни и хату пожгли, вместе с младшенькой, она-то в колыбельке спала. Вот ток я да средненькие мои и спаслись, они, умницы, в погребе во дворе упрятались. А так вот, всё пожгли, — он махнул здоровой рукой, а потом обернулся и глянул на небесного брата, — овцы-то, они когда горят — кричат, что дети малые.

— Твои дочери сейчас здесь, с тобой?

— Да, вот. Нас вот вывезли, я и сам-то не понял, как. Голова у меня… всё, как в тумане. Дочки-то мелкие ещё, Милике восьмой годок тока пошел, а Нариса на год младше. Как я их теперь… Кормить-то их, я же вот, — он снова затряс своей культей, — это мы пока тут, а потом-то как? Вернуться если, так всё ж погорело, куда возвращаться-то, с девками.

— Истово ли ты веруешь в Карающую и Дающую Небесную Длань? — небесный брат вдруг резко схватил мужчину за плечо, развернул к себе и чуть ли не в лицо тому ткнул масляной лампой. Хромой мелко затрясся, нижняя губа его отвисла, глаза опять заслезились. Дрожащей ладонью он схватил себя за лоб и забормотал:

— Верую я, верую! Верил я, верил… и молился, и жинка моя. Церквы-то у нас… далеко от нас церква, мы не часто, мы в хате молились.

— Хорошо. Небесная Длань слышит твои молитвы и сполна осенит тебя своей благодатью.

С этими словами небесный брат откинул капюшон, явив обритую, блестящую в жёлтом свете лампы голову и своё лицо — широкое, с плоским носом и широко расставленными светлыми глазами, мясистыми губами и выступающим надбровьем. Правой ладонью он покрыл голову мужчины и продолжил тихим, вкрадчивым голосом:

— Зовут меня брат Тибард, служу я в церкви Единения Небесного, что стоит на площади Трех Святых Принцев, в Виллакорне. Есть при церкви нашей Дом Воспитания Благочестивых, учатся в котором сиротки, дочки разорившихся