Книга Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы - Виктор Голявкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С головой-ложкой сказал: «Пер-вер-дер – обдурили Дария…»
Другой засмеялся: «И… и… и… хи… хи… хи…»
Я поинтересовался:
– О чем здесь, прошу вас, скажите, вы только что говорили?
Они оба сказали:
– Дербртвр…
(Мой дядя)
Так и запомнился мне мой дядя – когда он приезжал к нам в гости в те далекие времена – с огромной пуговицей на кальсонах.
Таким запомнил я дядю в детстве, таким остался он на всю жизнь – с огромной пуговицей на кальсонах.
И когда говорят у нас в доме о дяде, когда вспоминают его светлый образ, его заслуги перед государством, то передо мной возникают его кальсоны с огромной пуговицей от пальто.
Отец говорит: «Он был красив», – я вижу пуговицу на кальсонах.
Мать вспоминает его улыбку – я вижу пуговицу на кальсонах.
Когда я смотрю на его портрет – я вижу его кальсоны с огромной пуговицей от пальто.
Почувствовав пустоту и тяжесть на сердце, я разбил кулаком графин с водой. Но разве беда в том, что я разбил графин с водой? Ведь я разбил его в своей комнате, оставшись наедине с графином. Вода пролилась из графина на пол. Но разве беда в том, что она пролилась на пол? Вода прошла в щель в полу, стала капать вниз, на второй этаж, но разве я мог об этом подумать? В то время, когда я смотрел на воду, раздался внезапно страшный взрыв. Мне оторвало голову, но разве я виноват, что ее у меня оторвало?..
Мой дорогой учитель! Раздражаясь, он говорил быстро-быстро, захлебываясь словами, постепенно теряя смысл слов и взаимосвязь между ними.
Он говорил мне:
– Учи уроки, без знанья – тьма, стул, стол, табуретка, мы, вы, Амстердам…
Он, безусловно, знал, что хотел сообщить, и он, безусловно, желал мне добра, но он так жаждал все это сразу сказать и вывести меня в люди, что немножечко торопился, и я не всегда понимал его.
Я не получал тот комплекс знаний, который он нес мне от всей души. Наоборот, я все страшно путал, и доходило прямо-таки до абсурда – весь мир мне казался черт знает чем.
Как-то осенним холодным утром мой педагог сказал, что он болен, а мне лично стал говорить очень быстро несметную кучу слов. Потом он схватился за голову и так долго сидел за столом.
Я вышел из класса, вернулся через минуту и вылил ему на голову ведро воды. Оказалось – он этого не хотел.
(Очень серьезный разговор)
– Тебя выбрали?
– А тебя выбрали?
– А его выбрали?
– А этого выбрали?
– А кого не выбрали?
– Сколько выбрали?
– Никого не выбрали?
– А сколько собрали?
– А этого не выбрали?
– А того не выдвигали?
– А этого куда дели?
– А этого как нашли?
– Ты руку поднимал?
– А ты чего молчал?
– Кого ты зачеркнул?
– Зачем тогда кричал?
– Ах ты его не знал!
– А сколько их всего?
– Как, нет ни одного?
– А где же все они?
– А как же без него?
– Вода не работает…
– А ты сильней дерни!
– А тот куда попал?
– А кто туда вошел?
– А вышел кто тогда?
– А в общем, ерунда…
– Пошли, хватит сидеть, следующие дожидаются.
Я их вспоминаю с восторгом. Это были упорные люди. Самые работящие люди.
Работа горела у них огнем.
Я не встречал ни до, ни после таких работящих людей. Они работали дотемна.
Чуть свет они подъезжали к Неве, устанавливали водокачку. Это была примитивная штука, что-то вроде насоса. Она приводилась в движенье вручную. Итак, они брались за дело. Как прекрасны в труде эти люди! Они вшестером облепляли рычаги по команде: «Вперед, ребята!» – яростно начинали качать.
Один конец шланга шел в воду. Другой конец тоже шел в воду. Оба конца шли в воду. Они перекачивали Неву. Может быть, вы удивитесь этому. Или вы усомнитесь в их пользе, или засмеетесь, в конце концов.
Но шестеро были другого мнения. И трудились они как черти. И нужно им поклониться. Ибо они трудились.
Мелькал рычаг. Шла вода. Светились их лица. Работа спорилась.
Они останавливались на миг вытереть пот со лба и вдохнуть полной грудью. И снова бежала по шлангу вода.
Вечером их ждал ужин. Обеда у них не бывало. Они не тратили даром времени.
– Кончай работу! – кричал бригадир. Его зычный голос был тверд. В нем сквозили уверенность и упрямство.
Шесть упорных садились за стол. Двигались шесть уверенных челюстей. Жевали шесть довольных ртов. Гордо блестели двенадцать зрачков.
Я проснулся, услышав стук в дверь. Вошел старый школьный товарищ. Я не узнал его сразу, я не видел его много лет, а как только узнал, сказал:
– А… Миша…
– Петя! – сказал он. Он был рад. Я сидел в трусах на кровати. Кровать была высока. Миша был в новой военной форме. Он был лейтенант.
– Ты лейтенант, – сказал я.
– Я лейтенант, – сказал с радостью Миша.
– М-да… – сказал я.
– А ты? – спросил Миша.
– Я не лейтенант, – сказал я.
– Почему же?
Как мне показалось, он удивился. Я посмотрел на него с интересом.
– Не знаю, – ответил я.
– А я лейтенант, – сказал Миша.
– Ты лейтенант, – сказал я.
– Лейтенант я, – сказал Миша.
– Лейтенант… – сказал я.
– Давно это было… – вздохнул вдруг Миша.
– На одной парте сидели…
– И уже лейтенант, – сказал Миша.
– Лейтенант… – сказал я.
Мы помолчали.
Потом попрощались.
Он пожал мне руку и отдал честь.
– Лейтенант, – сказал я, – конечно…
Он пошел. На площадке лестницы остановился. Повернулся ко мне весь в улыбке. И опять отдал честь. Только щелкнул отчетливо каблуками. И уже пошел окончательно.
Странный был человек Поль Сезанн! Напишет он холст красоты небывалой, да вдруг не понравится он ему. И он режет его ножом – вот так: раз-два, и кидает в окно. А окно мастерской выходило в сад. В саду часто играли дети. Они мастерили щиты и латы из брошенных Полем Сезанном холстов и с гиком и свистом носились по саду. Они дырявили живопись палками, делали из холстов корабли и пускали их в лужах. Только один очень маленький мальчик, что жил напротив, однажды нашел холст Сезанна и притащил домой. Мать мальчика, очень сварливая, как увидела холст – закричала: «Что за дрянь ты таскаешь в дом!» – и выбросила его в окно.
