Книга Ради усмирения страстей - Натан Энгландер

Кроме Пинхаса, остальные понятия не имели, как долго их везли: прошел ли с момента ареста день или день и за ним ночь. Пинхас взял свою поездку за точку отсчета, но в темноте и он вскоре не мог понять, сколько прошло времени. Прислушивался к дыханию остальных – дышат, значит, еще живы.

Лампочка, свисавшая с потолка на разлохмаченном шнуре, вдруг зажглась. Арестанты восприняли это как хороший знак: не просто конец тьме, но и первая точка отсчета в бесконечном, казалось, неведении.

Они смотрели не мигая на тусклый кругляшок света, боясь, что он исчезнет. Все, кроме Брецкого, – его туша уже требовала водки, и он не осмеливался открыть глаза.

Зюнсер первым заговорил:

– Утро дарит надежду.

– На что? – спросил Коринский, не поворачивая головы: он прижался глазом к дырке в стене.

– На выход, – сказал Зюнсер. Он смотрел на лампочку и думал, достаточно ли сильное напряжение, можно ли дотянуться до провода и на скольких еще сокамерников его хватит.

Коринский принял ответ за оптимистический.

– Фе на ваш выход и фе на ваше утро. Снаружи хоть глаз выколи. Либо сейчас ночь, либо мы в таком месте, где нет солнца. Я замерз как цуцик.

Но тут, к всеобщему удивлению, заговорил Брецкий:

– Ничего не понимаю, вижу только, что ты точно не одна из шлюх, которых я пригласил, а это не кровать, на которой мы кувыркались, насчет остального не поручусь. Но что бы там ни было на самом деле, я переживу, только перестань скулить из-за холода, когда перед тобой старик в одной рубашке и хиляк без обуви.

Способность все подмечать уже понемногу возвращалась к нему, хотя с Йом Кипура прошло несколько месяцев.

– За меня не беспокойтесь, – сказал Пинхас. – На самом деле если мне чего и не хватает, так это книжки, а не обувки.

И все, удивленно подняв брови, посмотрели на него – даже Брецкий приподнялся на локте.

Зюнсер засмеялся, за ним и остальные. Да, с книжкой было бы куда как лучше. Вот только с чьей? Явно не с брошюрой дурачка Горянского – этот недавний провал широко освещался в прессе и в кулуарах. Они посмеялись еще немного. Коринский первый осекся: а вдруг один из присутствующих здесь – Горянский? Но, по счастью, Горянский находился в камере в другом конце коридора и не изведал перед смертью этого последнего унижения.

Больше никто не произнес ни слова, пока лампочка снова не погасла, но и тогда они помалкивали, поскольку предположили, что настала ночь. Однако ночь не настала. Коринский видел, что через дыры и щели в стене просачивается свет. Он сказал бы об этом вслух, после того как лампочку снова включат, – если бы ее включили.

Пинхас мог бы и посмеяться, не обращая внимания ни на кого, по крайней мере до расстрела. Он был диковат, не привык сдерживаться – этому его не учили и никогда не наказывали за дерзкие выходки. Он сочинял просто потому, что все остальное его не слишком интересовало, если не считать прогулок и картинок, которые он разглядывал. С детства он буквально ни дня не провел без строчки.

Сочинять без ручки и бумаги было непривычно, и он решил написать что-то короткое, тогда он сможет оттачивать текст, добавляя каждый день понемножку, до тех пор, пока его не выпустят.

Зюнсер чувствовал, как холод с пола пронизывает его кости и они становятся ломкими. Впрочем, так и так пора. Он прожил долгую жизнь, заслужил признание, при этом занимался любимым делом. Все остальные писатели его уровня сгинули в печах или уехали в Америку. А какой смысл в успехе, если не с кем соревноваться? И зачем вообще писать, если твои читатели обратились в пепел? А зачем жить, если ты пережил свой язык? Зюнсер повернулся на бок.

Брецкий взмок, спиртовые пары выходили вместе с потом. Он попытался убедить себя, что это пьяное видение – более явственное, поскольку он стареет, но все равно галлюцинация. Сколько уже было случаев, когда он оглядывался, услышав, как кто-то его окликает, а никого и не было! Он поводил рукой, надеясь нашарить женскую грудь, мягкую розовую щеку или атлас сорочки, – и заснул.

Перед тем как закрыть глаза и оказаться в еще большей темноте, Пинхас в последний раз прочел по памяти первый абзац:

В то утро, когда Мендл Мускатев проснулся и обнаружил, что его письменный стол исчез, комната исчезла и солнце исчезло, он сперва решил, что умер. Обеспокоившись, он прочел молитву за умерших, имея в виду себя. Потом он подумал: а дозволено ли это – и вновь забеспокоился, и вот из-за чего: первое, что он сделал, когда умер, – согрешил.

Когда включили свет, Коринский вскинулся и сказал, явно чтобы нарушить молчание, будто их еще связывали правила цивилизованного общества:

– На самом деле сейчас не утро, а девять или десять вечера, а то и полночь.

Пинхас тихонько повторял вслух свой абзац, играл со словами, кое-что менял, мечтая о кусочке грифеля.

Коринский смотрел на остальных троих и ждал ответа. С трудом верилось, что это писатели. Допустим, он тоже встрепан, но он не опускается. Остальные же: алкаш, страдающий недержанием старый брюзга и дурачок – ему не ровня. Он предпочел бы даже компанию отсутствующего Горянского.

– Я говорю, сейчас еще не утро. Нас пытаются ввести в заблуждение, сбить наши внутренние часы.

– Так ложитесь и спите дальше и оставьте нас заблуждаться. – Брецкий вчера уже предупреждал этого придурка. Ему бы не хотелось добавлять убийство к списку выдуманных обвинений.

– Нечего ехидничать. Я всего лишь хочу понять, можем ли мы вести себя более или менее достойно, пока нас тут держат.

Зюнсер сидел, привалившись к стене. Он сложил матрас, превратив его в подобие кресла, чтобы не занозить спину.

– Вы говорите «держат», как будто это временно и потом нас переведут в какое-то другое место, более приятное.

Коринский повернулся к Зюнсеру, смерил его презрительным взглядом. Ему не понравилось, что к нему придираются, тем более этот старый шут, который понятия не имеет, с кем разговаривает.

– Товарищ, – обратился он к Зюнсеру самым издевательским тоном. – Я абсолютно уверен, что оказался в заключении из-за бюрократической оплошности. Понятия не имею, что вы такого написали, из-за чего вас доставили сюда, мне же ничего нельзя поставить в вину! Я был одним из видных членов Антифашистского комитета, а мою оду «Сталин серебряный, Сталин золотой» любит весь советский народ.

– «Мы проливали кровь за Советы, Сталин ведет нас к дырке в клозете», – процитировал Брецкий пародию на другую поэму Коринского.

– Да как вы смеете!

– Я не имел удовольствия слышать оригинал, – ответил Зюнсер, – но должен отметить, что пародия довольно забавная.

– «Нам, проливавшим кровь за Советы, Сталин открыл коммунизма заветы».

Все трое повернули головы к Пинхасу, Коринский первый.

– Отлично. – Коринский победно глянул на остальных двоих. – Признаюсь, приятно увидеть здесь по крайней мере одного поклонника.