Книга Ноктюрны. Пять историй о музыке и сумерках - Кадзуо Исигуро

Последующие дни я старался убивать время за чтением, но никак не мог сосредоточиться. Лицо под повязками местами пульсировало, местами жутко зудело; временами меня бросало в жар, нападала клаустрофобия. Очень хотелось поиграть на саксофоне, и мысль о том, что пройдет еще не одна неделя, прежде чем можно будет подвергнуть лицевые мускулы такому напряжению, вконец вгоняла меня в уныние. Потом я нашел способ, как удачнее всего скоротать день: попеременно то слушал компакт-диски, то изучал буклеты с нотами (я прихватил с собой пачку разных аранжировок и сольных партий, над которыми работал у себя в закутке) и мурлыкал импровизации себе под нос.

В конце второй недели, когда и телом, и душой я немного окреп, сиделка, понимающе улыбаясь, вручила мне конверт со словами: «Не всякий день случается такое получать». Из конверта выпал листок гостиничной почтовой бумаги — и, поскольку он сейчас у меня перед глазами, процитирую написанное дословно:

Грейс сообщила мне, что эта светская жизнь Вас совсем замаяла. Меня тоже. А что, если Вы меня навестите? Сегодня в пять часов вечера — не слишком ранний час для коктейлей? Доктор Б. алкоголь мне запретил — надеюсь, Вам тоже. Придется ограничиться содовой и «Перье». Чтоб ему провалиться! Приходите в пять — иначе я умру с горя.

Линди Гарднер

То ли скука меня заела окончательно, то ли настроение чуточку поднялось, то ли неудержимо потянуло покалякать с другим заключенным. То ли не было во мне достаточной прививки против гламура… Так или не так, но, несмотря на все те чувства, какие я испытывал к Линди Гарднер, ее послание меня слегка взволновало, и я, словно со стороны, услышал свою обращенную к Грейси просьбу передать Линди, что в пять буду у нее.

Линди Гарднер была еще больше замотана бинтами, чем я. Мне, во всяком случае, оставили незакрытой макушку, и волосы оттуда торчали подобно пальмам в оазисе среди пустыни. А вот голову Линди доктор Борис запаковал полностью, придав ей форму кокосового ореха — с прорезями для глаз, носа и рта. Куда девалась пышная копна ее светлых волос, непонятно. Голос ее, впрочем, не был, вопреки ожиданиям, очень уж приглушен и показался мне таким же, что и по телевизору.

— Ну и как вы все это находите? — спросила Линди. В ответ на мои слова, что все не так уж плохо, она произнесла: — Стив. Можно мне вас так называть? Мне все о вас рассказала Грейси.

— Да? Надеюсь, о худшем она промолчала.

— Я знаю, что вы музыкант. И подаете большие надежды.

— Она прямо так вам и сказала?

— Стив, расслабьтесь. Я хочу, чтобы в моем обществе вы чувствовали себя непринужденно. Да, иным знаменитостям нравится, когда публика вытягивается перед ними по струнке. Это придает им в собственных глазах больше веса. Но я этого терпеть не могу. Мне хочется, чтобы вы обращались со мной, будто я ваш близкий друг. Как-как вы сказали? По-вашему, все не так уж плохо?

У Линди было значительно просторнее, чем у меня: собственно, номер состоял из нескольких комнат, а мы расположились напротив друг друга на парных белых диванах; разделял нас низкий кофейный столик из дымчатого стекла, сквозь которое виднелась его опора из мореного дерева. На столике были разбросаны глянцевые журналы и стояла корзина с фруктами, все еще обернутая целлофаном. Как и у меня, высоко под потолком работал кондиционер (от повязок лицо преет), и через приспущенные шторы пробивалось закатное солнце. Горничная принесла мне стакан воды и чашку кофе (там и там торчали соломинки: иначе нам ничего не сервировали) и вышла из комнаты.

Отвечая на вопрос Линди, я признался, что самое здесь для меня тяжкое — это невозможность поиграть на саксофоне.

— Но вам же понятно, почему Борис вам это запретил, — сказала Линди. — Только представьте: если вы подуете в свой инструмент раньше положенного времени, клочья от вашего лица разлетятся по всей комнате.

Идея показалась Линди страшно забавной, и она замахала на меня рукой, будто именно я отпустил эту остроту, приговаривая: «Да будет вам, хватит, сколько можно!» Я тоже рассмеялся и потянул кофе через соломинку. Потом Линди пустилась в рассказы о разных своих друзьях, недавно перенесших пластические операции: как это все обстояло, по их словам, и какие забавные случаи с ними приключались. Все до единого из тех, кого она упоминала, были знаменитостями или связаны со знаменитостью брачными узами.

— Итак, вы играете на саксофоне, — Линди вдруг переменила тему. — Хороший выбор. Это чудесный инструмент. Знаете, что я говорю всем молодым саксофонистам? Советую им слушать прежних профессионалов. Я знала одного саксофониста — тоже, как вы, подающего большие надежды; так он не очень-то слушал всех этих давних мастеров. Уэйна Шортера[32]и прочих. Я ему сказала: вы от прежних профессионалов научитесь многому. Может, это и не так потрясающе, но прежние профессионалы дело знали туго. Стив, вы не против, если я что-нибудь поставлю? Показать вам, о чем я веду речь?

— Нет-нет, ничуть не против. Но, миссис Гарднер…

— Прошу вас, называйте меня просто Линди. Мы тут все равны.

— Хорошо, Линди. Я только хотел уточнить, что не так уж и молод. Мне, собственно, скоро исполнится тридцать девять.

— Неужели? Ну что ж, все равно это еще молодость. Но вы правы: я думала, вы гораздо моложе. С этими эксклюзивными масками, которыми нас Борис наградил, разобраться не так-то просто, верно? По рассказам Грейси я посчитала вас эдаким подающим большие надежды юношей: быть может, родители оплатили операцию, чтобы способствовать вашему оглушительному дебюту. Простите мою ошибку.

— Грейси сказала, что я подаю большие надежды?

— Не придирайтесь к ней. Она сказала, что вы музыкант, и я спросила, как вас зовут. А когда заметила, что ваше имя мне незнакомо, она пояснила: «Это потому, что он еще только подает большие надежды». Вот и все. Э, но послушайте, какая разница, сколько вам лет? У прежних профессионалов учиться никогда не поздно. Мне хочется, чтобы вы послушали вот это. Думаю, вам будет интересно.

Линди направилась к шкафчику и вернулась с компакт-диском в руках:

— Вы это оцените. Саксофон здесь — само совершенство.

В номере у Линди стояла точно такая же аудиосистема «Банг и Олуфсен», что и у меня, и вскоре пространство наполнило сочное звучание струнных. Еще несколько тактов — и сквозь него прорезался дремотный, напоминающий Бена Уэбстера[33]теноровый саксофон и далее повел за собой оркестр. При малом знакомстве с предметом вы бы могли даже принять это вступление за те, какие делал Нельсон Риддл для Синатры[34]. Но затем возник голос, который принадлежал Тони Гарднеру. Песня (я сразу ее вспомнил) называлась, кажется, «Снова в Калвер-Сити» — баллада, особого успеха не имевшая, а теперь ее вообще никто не исполняет. Тони Гарднер не прерывал пения, саксофон следовал за ним, отвечая на каждую строку. Все было легко предугадать заранее, а песня в целом отдавала слащавостью.