Книга Ноктюрны. Пять историй о музыке и сумерках - Кадзуо Исигуро

С этими словами она и ушла.

На следующий день я заглянул к Брэдли в офис узнать, не подвернулось ли для меня хоть что-то, и мимоходом упомянул о состоявшемся разговоре и ожидая, что мы посмеёмся вместе. Однако он даже не улыбнулся:

— Так этот парень богач? И готов нанять для тебя лучшего специалиста? А что, если Крепо? Или даже самого Бориса?

Тут и Брэдли завел ту же песню, втолковывая мне, что надо воспользоваться этой возможностью, а если я ее упущу — то, считай, мне хана. Я хлопнул дверью, но он позвонил мне попозже в тот же день и опять начал гнуть свое. Если меня смущает само предложение, сказал он, если оно задевает мою гордость и мне невмоготу снять трубку и сообщить Хелен: мол, хорошо, ладно, пускай, пускай твой бой-френд выпишет крупный чек, раз уж без этого мне не обойтись — что ж, тогда он, Брэдли, охотно проведет все переговоры за меня. Я послал его куда подальше и бросил трубку. Однако через час он позвонил снова. Сказал, что раскинул мозгами что к чему, а я идиот, потому как не сделал этого сам.

— Хелен прекрасно все распланировала. Подумай о ее положении. Она тебя любит. Но появляться с тобой на публике, знаешь ли, удовольствие не ахти. Внешность у тебя — сам знаешь. Ей хочется, чтобы ты что-нибудь предпринял, а ты ни в какую. И что ей делать? Но тогда она изобретает великолепный ход. Предельно тонкий. Я, как профессиональный менеджер, могу им только восхищаться. Она сбегает с этим парнем. Допустим, ее всегда к нему тянуло, но, по сути, она его совсем не любит. Парень по ее наущению платит за твою новую внешность. Как только ты преобразишься — она к тебе возвращается, теперь ты красавец, она по тебе изголодалась и ждет не дождется, чтобы поскорее появиться с тобой в ресторане…

Тут я перебил Брэдли и сказал, что хотя за годы знакомства с ним привык к глубинам, куда он готов нырнуть, лишь бы меня в чем-то убедить ради своей профессиональной выгоды, но с этой уловкой он забрался в такую леденящую бездну, где тьма кромешная и где еще дымящийся лошадиный навоз смерзнется за секунду. А насчет дерьма, то если он, по натуре своей, как я понимаю, не в состоянии в нем не копаться, то разумней будет с его стороны подсовывать мне такой сорт, которым я мог бы хоть на минуту заинтересоваться. И снова повесил трубку.

В последующие недели работы у меня становилось все меньше, и всякий раз, когда я навещал Брэдли узнать, нет ли чего новенького, он отвечал примерно так: «Трудно помогать тому, кто сам себе помочь не желает». В итоге я начал смотреть на всю эту затею более прагматично. Хочешь не хочешь, а без пропитания далеко не уедешь. Если же в конечном счете мою игру услышит больше людей, так ли уж это плохо? И как быть с моими замыслами организовать когда-нибудь свой собственный джаз-банд? Каким образом иначе все это может устроиться?

И вот, примерно месяца через полтора после того, как Хелен явилась ко мне со своим предложением, я ненароком обронил в разговоре с Брэдли, что заново его обдумываю. Этого было для него вполне достаточно. Он тотчас взялся за дело: подолгу висел на телефоне и вел переговоры — громко и возбужденно. Надо отдать ему должное: слово он сдержал и целиком взял на себя миссию посредника, так что мне ни разу не пришлось унижаться перед Хелен и уж тем более общаться с Прендергастом. Временами Брэдли даже ухитрялся создать иллюзию, будто устраивает для меня какую-то сделку и у меня есть что предложить противоположной стороне. Но при всем при том меня, что ни день, донимали сомнения. Когда событие все-таки произошло, то произошло оно неожиданно. Брэдли мне позвонил и сказал, что у доктора Бориса в последнюю минуту отменился один заказ и я должен прибыть по такому-то адресу в тот же день к половине четвертого, со всеми вещами. Наверное, тут я затрясся как осиновый лист: помнится, Брэдли рявкнул в трубку, чтобы я взял себя в руки, а он заедет за мной самолично; потом он отвез меня по извилистой дороге в огромный дом на Голливудских холмах, где мне вкололи обезболивающее, точно герою рассказа Раймонда Чандлера.

Спустя два дня меня доставили сюда, в этот отель на Беверли-Хиллз, — под покровом темноты, через черный ход — и тайком прокатили в коляске по коридору, где мы совершенно изолированы от обыденной гостиничной жизни.

В первую неделю лицо у меня болело, вливания анестезирующих средств вызывали тошноту. Спать приходилось на подложенных подушках, то есть спал я очень мало, а оттого, что сиделка упорно затемняла комнату, я потерял ощущение времени и не знал, какой когда час. И все же чувствовал я себя совсем не плохо. Настроение у меня было приподнятое, оптимизм бил через край. Я полностью полагался на доктора Бориса: ему, в конце концов, кинозвезды вверяли всю свою дальнейшую карьеру. Больше того: я знал, что со мной он сотворил шедевр; при виде моего лица — лица неудачника — в нем проснулись самые дерзкие амбиции; ему сразу вспомнилось, почему он выбрал именно эту профессию, и он вложил в меня все свое мастерство. Когда повязки снимут, в зеркале передо мной предстанут безупречно точеные черты — слегка брутальные, однако способные передавать малейшие оттенки настроения. Специалист с репутацией доктора Бориса не мог не взвесить тщательнейшим образом требования, необходимые для серьезного джазового музыканта, и провести различие между ним и, скажем, телерепортером. Может, он даже придал мне ту неопределенную, но неотразимую обаятельность, какая была свойственна молодому Де Ниро или Чету Бейкеру, пока его еще не сгубили наркотики. Я думал о будущих своих альбомах, о составе участников, которых найму к себе в группу. Я ощущал себя победителем и просто не верил, что раньше колебался, пойти мне на это или нет.

На второй неделе воздействие наркотиков кончилось, и я впал в депрессию, мучаясь одиночеством и пришибленностью. Сиделка Грейси впустила в комнату немного света, хотя шторы приподнимала лишь наполовину, и мне разрешили прохаживаться из угла в угол в халате. Я вставлял в аудиосистему «Банг и Олуфсен» один компакт-диск за другим и нарезал круги по ковру, поминутно останавливаясь у зеркала на туалетном столике, чтобы вглядеться в жутковатого забинтованного монстра, который наблюдал за мной через узкие смотровые отверстия.

Именно тогда я впервые и узнал от Грейси, что соседний номер заняла Линди Гарднер. Сообщи она мне эту новость пораньше, пока я купался в эйфории, я прыгал бы от радости. И наверное, воспринял бы ее как первый признак того, что вступил в мир гламура. Но теперь, когда настроение у меня было на нуле, известие показалось мне настолько отвратительным, что вызвало очередной приступ тошноты. Если вы принадлежите к толпе поклонников Линди, прошу прощения за все, что тут будет изложено. Так или иначе, но если в тот момент кто и олицетворял для меня всю пошлость и пакость мира, то это была Линди Гарднер: особа с ничтожным талантом — да-да, давайте посмотрим правде в глаза, она наглядно продемонстрировала актерскую беспомощность и даже не прикидывалась, будто обладает какими-то музыкальными способностями, но тем не менее ухитрилась прославиться с помощью телевидения и глянцевых журналов, которые наперебой помещали на обложках ее улыбающуюся физиономию. Недавно, проходя мимо книжного магазина, я заметил, как у входа змеится очередь: решил было, что туда заявилась какая-нибудь шишка вроде Стивена Кинга — и что же? Оказалось, это Линди: раздает автографы на своей недавней автобиографии, кем-то за нее написанной. И как всего этого ей удалось достичь? Да обычным способом, разумеется. Правильные любовные связи, правильные замужества, правильные разводы. Все, что вело к правильным журнальным обложкам, к правильным ток-шоу и ко всяким таким радиопередачам типа той, какую я случайно услышал (не помню названия), где Линди советовала, как одеться для первого важного свидания после развода или что делать, если заподозришь супруга в гомосексуализме, и так далее. Вокруг толкуют о ее звездности, но это наваждение объясняется очень просто. Частым мельканием на телеэкранах и на глянцевых обложках, бессчетными фотоснимками на премьерах и на вечеринках, где она красовалась под ручку с легендарными личностями. И вот она тут, за соседней дверью, — поправляется, как и я, после пластической операции, сделанной доктором Борисом. Никакая другая новость не символизировала бы столь выразительно степень моего нравственного падения. Еще неделю назад я был джазовым музыкантом. А теперь — всего лишь жалкий проныра с лицом, изрезанным ради того, чтобы пролезть вслед за Линди Гарднер в мир никчемной гламурной популярности.