Книга Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого - Геннадий Красухин

Чаковский был поискушённее Алексеева в демагогии. В своём ответе ему он написал, что и не думает отрицать всех положительных моментов статьи Елкина, что он, Чаковский, как читатель, даже был благодарен автору статьи за те её места, где тот выступает за чистоту славного метода социалистического реализма, борется с нашими общими противниками. Хотя, если быть до конца откровенным, – писал Чаковский, – а он и помыслить не может об утаивании чего-то перед читателем, так вот, если начистоту, то его, Чаковского, удивило, что чуть ли не половина очень большой статьи в «Москве» составлена из вещей, ранее напечатанных в других изданиях, например, в «Молодой гвардии». (Об этом он тоже узнал от меня, из моего выступления на летучке.) Такие вещи, писал Чаковский, надо, наверное, как-то оговаривать. Всё-таки критика – оружие сиюминутного боя, это не стихи и не художественная проза! Но не это побудило «Литературную газету» выступить с репликой. Внимательный читатель хорошего критика Елкина безусловно расстроен, встретив в его статье вещи, о которых и написано в реплике.

– Вот бы вписать Александру Борисовичу в свою реплику разоблачение Елкина, – сказал я Кривицкому, прочитав Чаковского в полосе. – Ведь история с Панкратовым – главный козырь у Алексеева. А Чаковский и покажет, что карта-то краплёная!

– Да не будет он этого делать, Геннадий, – ответил Евгений Алексеевич. – Вы что, не понимаете, как это воспримут? Скажут, что мы защищаем от Алексеева авторов «Нового мира».

Ах, всё я прекрасно понимал! Но мне казалось, что схватить руку, которая полезла в чужой карман, можно независимо от того, в чей карман она лезет. Увы, в этом я ошибся.

* * *

Оба отдела – Смоляницкого и Синельникова попросили собраться в пустующем просторном кабинете члена редколлегии. Открылась дверь. Вошёл Кривицкий и представил нам улыбающегося Георгия Дмитриевича Гулиа.

– Только что на редколлегии Георгий Дмитриевич согласился возглавить отдел русской литературы. Синельников и Смоляницкий утверждены его заместителями. Так что прошу любить и жаловать, – сказал Кривицкий и вышел, оставив нас с Гулиа наедине.

– Я вас, конечно, никого не знаю, – смеялся Гулиа. – Вы, значит, Михал Хананыч, по критике, а вы, Соломон Владимирович, – по публикациям. Нет? – удивился он, услышав возражения. – А как же?

Ему разъяснили.

– Отлично! – одобрил Гулиа и засиял ещё более ослепительной улыбкой. – Так и будем работать дальше. Надеюсь, что сработаемся! – и он жизнерадостно засмеялся.

Мы располагались на шестом этаже здания на Цветном бульваре, а у Гулиа был свой кабинет на пятом. Выезжать из него он не захотел. И никого из нас туда к себе не вызывал. Мы его вообще почти не видели. Встречались с ним только в тех редких случаях, когда собирались перед редколлегией обсуждать журнальные новинки, чтобы выработать общее мнение отдела.

Странные это были обсуждения.

– Лидия Георгиевна! – неизменно обращался Гулиа к секретарю нашего отдела, синеокой Катуниной, по чьей красоте и стройности никто бы не сказал, что ей уже перевалило за пятьдесят. – Соедините меня с Сухуми!

– Это какой Воронин? – останавливал он Лёню Миля. – Из Ленинграда? Ну, и о чём он пишет?

Он прикрывал глаза и как бы подрёмывал, слушая Лёнин пересказ. Но немедленно оживлялся, когда Катунина сообщала ему, что Сухуми на проводе.

– Сейчас, – останавливал он Лёню, хватая трубку. И кричал в неё. – Лена, это ты? Это я, Георгий. Ну, как там у вас дела? Все здоровы? Как погода? Да у нас тут, – он морщился и неопределённо вертел рукой, – так-сяк. По-разному! А Витя где? Скажи ему, чтобы прислал немного вина, у нас кончается. А где Софья? В саду? Сходи за ней. Нет, я не буду класть трубку. Я подожду.

– Продолжайте, – говорил он Лёне, не отнимая трубку от уха. Лёня заканчивал пересказ. Предлагал не заметить публикацию.

– Ну, как мы её можем не заметить? – не соглашался Гулиа. – Воронин в Ленинграде – большая шишка! – и снова оживлялся, почти мурлыча в трубку. – Софичка! Ну, как ты, дорогая? Как твоя нога? Мазь помогает? Я ещё пришлю. Какое спасибо, лишь бы ты была здорова! Ну, расскажи, чем вы там живёте? Хурму? Есть у нас ещё немного. Спасибо, спасибо! А где Миха? Ну, пусть возьмёт трубку.

Очевидно, за Михой надо было идти, потому что, не кладя трубку, он снова обращался к Милю:

– Нет, не заметить нельзя. Скажем, что дадим аналитическую, – он всегда произносил это слово, похохатывая. – Так что думайте, кто мог бы написать. А что у нас в «Новом мире»? Чья повесть? Я такого не знаю. Это что, молодой писатель? – и вдруг кричал в трубку. – Миха! Что ты сейчас делал, бездельник? Знаю, как работал! Небось, чачу пил с приятелями. Не пил чачи? Так я тебе и поверил! Когда собираешься ехать? Возьми у Вити вина. Нет, ты у Вити возьми, у него лучше!

Словом, своеобразное это обсуждение сильно затягивалось. Правда, проработал нашим начальником Гулиа недолго.

Однажды, когда мы вот так обсуждали с ним журналы и слушали его беседы с сухумскими родственниками и знакомыми, Синельникова вызвали к Чаковскому. А вернулся Синельников вместе с Кривицким как раз в тот момент, когда Гулиа разговаривал с Сухуми. Пообещав кому-то перезвонить, Гулиа положил трубку и услышал вместе с нами от Кривицкого, что редакторат затеял кадровую реорганизацию. В газете создаётся отдел публикаций русской прозы и поэзии, который возглавит Гулиа. А мы получаем нового руководителя – исполняющего обязанности редактора отдела русской литературы Михаила Ханаановича Синельникова. Его заместителями решено назначить Смоляницкого и Чапчахова.

Однажды в Дубултах я поймал передачу радио «Свобода», посвящённую какой-то сталинской годовщине, кажется, 90-летию тирана. Автор передачи обильно цитировал статьи, напечатанные в декабре 1949 года, когда людоед отмечал своё семидесятилетие, и с особенным тщанием статью в «Литературной газете». «Если тебе будет трудно, – проникновенно читал диктор, – подумай о нём, о Сталине, и тебе станет легче. Если тебе будет больно, – продолжало радио, – подумай о нём, о Сталине, и боль отступит. И если в твой дом придёт тёмное горе, подумай о нём, о Сталине, и дом твой просветлеет, а горе развеется».

Приехав из Дубулт, я взял в библиотеке «Литературки» её комплект за 1949 год и прочитал эту статью молодого тогда Георгия Гулиа, уже получившего сталинскую премию за книгу «Весна в Сакене», которую немедленно экранизировали. Нет, я не ручаюсь за буквальную точность цитаты, ручаюсь только за переданные мной по памяти её ритм и смысл.

Я застал Гулиа не только не сталинистом, но наоборот любившим рассказывать об исковерканных при Сталине человеческих судьбах. Его отец Дмитрий Гулиа считается чуть ли не основоположником абхазской литературы, во всяком случае, выдающимся абхазским поэтом. Не зная языка, не могу это подтвердить или опровергнуть. А сын писал на русском. «Весну в Сакене» я не читал, но фильм по этой книге видел. Очень давно. Многого, конечно, в нём не помню. Но его начало не забыл. Он начинается с того, как возвращается с войны на свою родину солдат. На солдате безукоризненно подогнанная по фигуре гимнастёрка с подрагивающими на груди многочисленными наградами. Он идёт горной тропой, подставляет ладони под весело сбегающий с высоты водопадик, умильно смотрит на стадо упитанных коров, на луг, где щиплют траву ухоженные козы и овцы. И вот он у цели. Домик. Солдат медленно оглядывает двор. Вот девочка созывает кур, насыпая им в кормушку зерно. Вот мальчик играет с собачкой. А вот женщина сидит на маленькой скамеечке возле большого казана, куда забрасывает овощи, которые чистит. Она поднимает глаза. Видит солдата. Встаёт. Её глаза светятся счастьем. Она протягивает руку и обводит ею всё вокруг: