Книга Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого - Геннадий Красухин

Разгорался скандал, подбегал метрдотель, предлагал заменить испорченное блюдо любым другим, но Елкин требовал, чтобы его провели в кабинет директора. И добивался своего.

Директору он показывал красную редакционную книжечку, твёрдо обещал ему фельетон. И уходил от директора если и без подарка (что очень сомнительно), то уж непременно хорошо напоенным и накормленным и не заплатившим за это ни копейки.

Но однажды фокус не удался. В директорском кабинете вместе с хозяином сидел человек, который преспокойно взял из рук Елкина его удостоверение, раскрыл, а потом положил к себе в карман, сказав, что отдаст его главному редактору «Комсомолки», а заодно спросит у редактора, почему для инспектирования точек общественного питания газета посылает хоть и члена редколлегии, но заведующего таким отделом, который не имеет отношения ни к торговле, ни к общественному питанию…

(Ещё раз оговариваю, что этот анекдот передаю с чужих слов. Поэтому не настаиваю на его подлинности. Но за правдоподобность другой истории, связанной с тем же отделом литературы «Комсомолки», могу поручиться. Несколько лет после того, как выгнали Елкина, проработал в отделе поэт Игорь Ринк, а потом столичные писатели-коммунисты избрали его своим освобождённым секретарём. На этой должности он и пробыл до ревизии, обнаружившей крупную растрату членских взносов. «Откуда мне теперь взять такую сумму?» – сокрушённо ответил он на предложение покрыть растрату. Его не исключили из партии и не выгнали из Союза писателей. Учли, как объяснили, его фронтовое прошлое. Но хлебного места секретаря парткома его всё-таки лишили!)

Синельникова, как и Алексеева, сомнительная репутация Елкина не смущала. На этот раз поручение начальства он (Синельников) исполнял с явной неохотой. Его ответ вышел дряблым с бесконечными расшаркиваниями перед Елкиным. Смысл реплики прочитывался однозначно: дескать, ну зачем же так, Толя, ведь мы же с тобою одной крови! Но не это толкнуло меня выступить на летучке.

Незадолго до этого я прочитал ту самую статью Елкина и очень удивился его утверждению, что раньше-де критики Сарнов и Рассадин хвалили поэта Юрия Панкратова, а теперь они его ругают. Причём ругают именно за то, за что хвалили прежде. Почему бы это, спрашивал Елкин. И отвечал: не потому ли, что Панкратов занял сейчас жёсткую, непримиримую позицию по отношению к любым формам абстракционизма? Елкин ссылался на недавно опубликованную в «Новом мире» очень смешную рецензию Станислава Рассадина, который показал, что серьёзного отношения к себе книга Панкратова и не заслуживает.

Ну, хорошо. Рассадин действительно очень убедительно в пух и в прах разнёс Панкратова. Но когда он его хвалил? Когда его хвалил Бенедикт Сарнов? Это я, будучи студентом, в соавторстве со своим преподавателем напечатал статью о первых книгах молодых поэтов, где положительно отозвался и о книжке Панкратова. (Я уже говорил, что поначалу написал много дряни, о чём и поведал ещё в 1965-м за круглым столом «Вопросов литературы», напечатавших это моё выступление.) Но Рассадин? Но Сарнов? Лет восемь-девять назад до событий, о которых пишу, я прочитал статью Сарнова, где он, процитировав очень известные тогда строчки Панкратова: «Зима была такой молоденькой, / Такой весёлой и бедовой! / Она казалась мне молочницей / С эмалированным бидоном», спрашивал: «Вы когда-нибудь видели у молочниц эмалированные бидоны? Скажете: пустяк? А я отвечу, что это отсутствие интереса к реальной жизни, пренебрежение реальностью ради поэтического фокусничанья». Я пересказываю Сарнова своими словами, но смысл его высказывания передаю точно. Да и не любил Сарнов никогда формалистов или абстракционистов. И Рассадин их не любил.

Панкратова и его дружка поэта Ивана Харабарова одно время поддерживал Николай Николаевич Асеев. До истории с исключением Пастернака из Союза писателей. Панкратов с Харабаровым были частыми гостями в доме Пастернака, который хорошо относился к творчеству этих студентов Литинститута. Но, когда от них потребовали отречься от мэтра, они сделали это, не задумываясь. И, мало того, чуть ли не с благословения самого Пастернака, которому поведали, что отрекутся от него, хотя и не перестанут любить его стихи. «Что ж, – понимающе сказал Пастернак, – у вас ещё жизнь впереди». Окрылённые его пониманием, они перешли с пастернаковской дачи на асеевскую, поставили на стол бутылку водки и рассказали хозяину дома об удачно проведённой ими операции. «Вон! – рявкнул Асеев. – И забудьте ко мне дорогу». Но минут через десять они снова постучались к Асееву. Николай Николаевич открыл дверь: «Ну, что ещё вам здесь надо?» «Простите, Николай Николаевич, – ответили они. – Мы у вас нашу водку забыли». Асеев отдал им бутылку и захлопнул дверь.

Об этом со слов Асеева рассказывал мне Рассадин.

Я позвонил ему:

– Стасик, ты писал когда-нибудь положительно о Панкратове?

– Ты что, опух? – с друзьями Рассадин был нередко грубоват.

Я рассказал ему о статье Елкина в «Москве».

– Ну конечно врёт, как сивый мерин, – сказал Стасик. – А что бы ты от него ещё ждал?

Узнав, что чем-то статья Елкина не угодила Маковскому и что реплику на неё поручено писать Синельникову, я отправился к нему.

– Миша, – сказал я, – ты учти, что Елкин врёт по поводу отношения к Панкратову Рассадина и Сарнова.

– В каком смысле врёт? – недовольно спросил Синельников.

– В том, – отвечаю, – что ни Сарнов, ни Рассадин никогда Панкратова не хвалили. Они его и раньше ругали. Если хочешь, я вставлю в твою реплику кусок об этом.

– Не надо, – сказал Синельников, – я сам всё сделаю.

Но не в контрольной, не в подписной полосах я ничего подобного не обнаружил. Поэтому отправился к ведущему номер Сырокомскому.

– Я скажу об этом Маковскому, – понимающе закивал Виталий Александрович. – Но ничего обещать не могу.

Однако напечатана была реплика, как я уже говорил, вялой и зазывочной: опомнись, дескать, Толя, ведь мы с тобой!

– А я ведь говорил Синельникову, – закончил я своё выступление на летучке, где цитировал и прежнюю статью Сарнова, и нынешнюю рецензию Рассадина, – но он ничего из этого не захотел внести в реплику!

– И правильно сделал, – констатировал ведущий летучку Сырокомский. – У Синельникова было совершенно конкретное задание, и он с ним справился.

Но на этом история не закончилась. Синельников, как всегда, подписался псевдонимом. А Михаил Алексеев почему-то решил, что под этим псевдонимом укрылся Чаковский. Подозреваю, что слухи об этом распустил сам Синельников, который в данном случае выступал слугою двух господ. Так или иначе, но Алексеев выступил с гневной отповедью «Литературке» в своём журнале, где среди прочего удивлялся, как мог Александр Борисович дать добро такой блёклой реплике, как мог он не заметить, что в статье Анатолия Елкина есть весьма выразительные картинки современного литературного быта. «Ведь именно Елкин первым, – гремел со страниц “Москвы” её главный редактор, – выставил в неприглядном свете критиков Сарнова и Рассадина, показал на примере их отношения к поэту Юрию Панкратову, что не дорога им литература, что они делят писателей на “своих” и “чужих”. Странно, что этого не увидел Чаковский!»