Книга Сердце внаем - Яков Евглевский

Тот день не удался весь, с утра до позднего вечера. Сплошь одни гротески, и сумбуры, и самые причудливые сплетения обстоятельств. У меня под конец появилось ощущение, что иначе, как через эти обстоятельства, мое несчастье и не смогло бы проявиться. Я, видимо, и сам не понял бы его тогда в должной мере… Сначала на лестнице ко мне прицепился привратник – утренний сменщик Риты: заплатил ли я за квартиру? Я ответил, что заплатил, и хотел идти дальше, но он форменным образом преградил дорогу и стал внимательно изучать длинный список. Потом сказал, что меня здесь действительно нет, но чтобы я ни в коем случае в следующий раз не забыл заплатить, а то могут быть неприятности. Я опять хотел пройти, однако он все так же твердо стоял на дороге, и только когда наверху хлопнула какая-то дверь, устремился туда – узнать, исполнил ли свой долг тот съемщик. Я облегченно вздохнул и быстро спустился вниз, но тут вспомнил, что в спешке не захватил из дому очки. Вот бы вернуться: и предлог есть, и время еще… Но постоял, постоял, да и пошел к метро. Чего подниматься лишний раз? Ноги-то не казенные…

У лотка с цветами новое приключение: за букетик цикломен торговец содрал с меня большие деньги и не отдал сдачу. В таких местах я никогда не торговался, а тут надо ж – взбрело: стою около него прямо с протянутой рукой. Он высыпал сдачу в ладонь – свысока так, с прищуром. Торговки, его соседки, хихикали и шептались. Воображаю, что они говорили… Сей эпизод почему-то вывел меня из равновесия, и все вокруг стало раздражать. И цикломены показались какими-то подержанными – пожалел, зачем их купил, а не обошел как следует весь ряд. Пропало и горячее желание идти к Стелле – лень какая-то. И сомнения тоже возникли: а вдруг ее нет? вдруг ушла куда-нибудь? вдруг меланхолия? Этих “вдруг” накопилось столько, что мало-помалу меня охватил страх. Не знаю, было ли то предчувствие, или просто дурное настроение, или остатки вчерашней, необычной ссоры с Анной… В душе я успокаивался (и одновременно раздражался) тем, что страх относился не к Анне, а к Стелле. Но с уверенностью я не мог сказать и этого: он бился во мне, как в клетке, клокотал по всему телу, и если бы ему дали вырваться наружу, он, пожалуй, растекся бы по мостовой огромным зловонным пятном. Я даже опустился на скамейку, хотя рисковал опоздать и навлечь на себя гнев. Несколько раз подмывало зайти в автомат и позвонить домой. Я уже порылся в кармане, ища монетку, но в ту же минуту оглушительный свисток заставил меня застыть на месте: оказывается, свои треволнения я разбирал посреди проезжей части, под красный свет. Вся мелочь ушла на штраф, – видимо, в оплату нудных поучений, и звонить сразу расхотелось. Зато затревожила другая забота: как бы не опоздать. Часы торопили, и вновь вспыхнувшие опасения – дома ли? не передумала ли? в настроении ли? – теперь не останавливали, а, наоборот, подхлестывали, удесятеряли шаг. Вприпрыжку, забыв о прохожих и своем возрасте, спешил я, словно мальчик, которому взрослая тетенька втайне от мамы посулила показать что-то запретно-соблазнительное…

Стелла встретила меня одним из своих частых вариантов: открыла, заперла Рекса на кухне и… удалилась. Я в одиночестве разделся, нащупал под вешалкой тапочки. Когда вошел в комнату, Стелла сидела диване и листала иллюстрированный журнал. Она не взглянула на меня, тем более не стала отчитывать за опоздание. Она попросту упивалась красавицами-туристками на Багамских островах и временами поцокивала языком, то ли радуясь за них, то ли сожалея о себе. Это занятие увлекало ее гораздо больше моего прихода, и чувство беспокойства, терзавшее меня дорогой, опять зашевелилось в груди, и взгляд сам собой упал на белый телефон у окна. Он манил меня, притягивал, и я знал, что Стелла не так уж рассердится, если я воспользуюсь им при ней – напротив, с интересом послушает весь разговор. И все же не решался подойти. Я сам не понимал себя: тело будто наполнилось безысходной собачьей тоской. Стелла уловила мое состояние, а может, просто закончила читать. “О, мой бэби! – молвила она, улыбаясь, но не поднявшись с места. – Мой дорогой почитатель, мой печальный Чайльд Гарольд! Ты снова здесь! Не забыл ли ты принять лекарство от сердца? У меня есть чем запить, – она кивнула на початую бутылку портвейна. – Ах, ты уже запил? Твоя овечка напоила тебя молочком перед тем, как отпустить ко мне? – она захохотала, крайне довольная своим афоризмом. – Ты хочешь позвонить ей, чтобы поблагодарить за это? Ради Бога. А молочко-то переварилось? Винцо не повредит? Не дай Бог несварение желудка выйдет – придется клизмочку ставить. Вот бедной девочке-то возня. И все оттого, что мальчик попался непослушный – ходит по взрослым женщинам и диету не соблюдает. Ай-яй-яй, как же я забыла компотик сварить – сухофрукты-то у меня остались, – она встала, похлопала дверцами буфета и, болтая ногами, уселась на место. – Есть, есть сухофрукты. К следующему разу сделаю. Попостнее. От диабета”.

Я не перебивал, зная, что она все равно не замолчит, а наоборот, только разойдется пуще прежнего. Да и, честно говоря, у меня не было сил с ней спорить, и мысли мои, кружась где-то вдалеке, неизменно возвращались к белоснежному аппарату на этажерке. Он все больше и больше захватывал внимание, и мне казалось, что если сейчас разобрать его, то я наверняка увижу картину происходящего дома. Громадным усилием воли я заставил себя оторваться от него и без приглашения сел на диван рядом со Стеллой. Она похлопала меня по плечу и заглянула в глаза. Мы сидели молча: я – насупленный, мрачный, она – с какой-то бесовской улыбочкой, раздражающе болтая ногами без тапочек. Я уже жалел, что пришел, и в душе, пожалуй, был бы очень доволен, если бы подвернулся благовидный предлог для ретировки. Но происходящее назвать предлогом я не решался, а проявить инициативу было выше сил, особенно сегодня. Оставалось только любоваться кривоватыми конечностями Стеллы, которыми она, болтая, чуть не тыкала мне в лицо, и бросать исподволь тоскующие взоры на молчаливое полукружье телефонной трубки. Я совсем не думал о Стелле (хотя еще утром она вызывала во мне плотоядные порывы) и все время косился то на телефон, то на часы. Телефон молчал, а время, казалось, остановилось. Что делалось дома? В каком состоянии находилась Анна? Как собиралась она встретить меня вечером? Много бы дал я сейчас, чтобы узнать все это.

Мое безмолвие обескуражило Стеллу. Она привыкла, что, несмотря на ее выходки, я старался выглядеть довольным, всегда смягчал все резкости, обеими руками держался за подол. А здесь она не почувствовала этого, и такая необычность расхолодила ее. Она перестала болтать ногами, обула тапочки и, окинув меня удивленным взглядом, закурила. Выкурив сигарету, постучала пальцем мне в спину: ”Ты жив?” – ”Да, – вяло отозвался я, – просто плохо спал ночью”. – “А-а, ну так я тебя развеселю”. – Она включила проигрыватель и поставили свою любимую пластинку со ”Смоками”. По комнате неслось что-то мажорное, резкое, а я думал о том, какая, в сущности, это безвкусица и дешевка, и дивился, как не замечал такого прежде, хотя слушал диск что ни день. Тогда музыка казалось чем-то бойким, веселым, молодежным, пусть не совсем понятным, но, несомненно, заслуживающим интереса по причине общепризнанности и популярности. А теперь, отрешаясь от массовой эпидемии, я замечал и диссонансные звуки, и крикливость исполнения, и бессмыслицу детского текста. Мне вдруг вспомнилось, что аббат Булонь – один из пионеров пересадок сердца, пациент профессора Дюбоста, – умер за обедом у друзей, умер совершенно внезапно. И причем самое удивительное: причиной смерти было не отторжение сердца. Что-то другое. Может, тоска… ”Э-э, – бросила Стелла, – тебя ничем не проймешь. Дай-ка, зайчик, я пойду обед поставлю”. Она вышла из комнаты. Я будто пробудился. Быстро, крадучись, шмыгнул к телефону и стал лихорадочно набирать номер. Никогда я так не волновался, звоня домой. На ходу сочинил, что звоню с вокзала, где зашел в музыкальный киоск (если Анна спросит, откуда льются оглушительный трели). Но изворачиваться не пришлось: телефон был непрерывно занят. Раз пятнадцать, через небольшие промежутки, вращал я диск и получал один и тот же результат. Тут на кухне стукнула крышка, и я понял, что занимаюсь не вполне безопасным делом. Вернулся на исходную позицию и, закинув ногу на ногу, сделал вид, что упиваюсь ”Смоками”. Холодное бешенство охватило меня: я здесь с ума схожу, места не могу себе найти от волнения, а она там спокойненко болтает с подругами и еще, наверное, поливает меня грязью. Господи, чем она отличается от остальных женщин? Ничем, ровно ничем. Я поднялся и пошел в кухню к Стелле. Анна вылетела у меня из головы.