Книга Сердце внаем - Яков Евглевский

Анна заплакала и уткнулась в подушку. ”Может быть, я что-нибудь и не так сказала. Не умею так говорить, как ты. Я не столь образованна… Окончила школу и сразу подалась в машинистки. Но… Но, Дик… Тебе никогда не приходилось краснеть за меня. Ни в одной компании. Я достаточно разбираюсь в искусстве, в книгах – ты сам говорил. А когда я чувствовала свою слабость, я просто молчала – и все считали, что это от глубокомыслия. Я была твоей тенью, твоим отсветом. Я давала тебе царить. Ты был моей святыней, целью моей жизни. Я твердила себе: он со мной – и все в порядке. Остальное приложится. Что бы ни случилось. Только бы не потерять друг друга. Только бы не потерять. Любая твоя прихоть исполнялась с полуслова. Я позволяла тебе вещи, на которые не согласилась бы ни одна уважающая себя женщина. Ты даже не поинтересовался, что мне это стоило. Пользовался, считая, что я обязана… А твоя болезнь? Кто вынес ее на своих плечах? Кому из нас еще пришлось тяжелее? И вот теперь ты счел, что хватит. Выжал меня, как лимон, и выбрасываешь в помойку. Это невеликодушно, Дик, невеликодушно. Это не по-мужски”. – В голосе ее послышался сдавленный хрип, и она умолкла, заплаканная, дорожащая. Вот тут бы мне отбросить свою фанаберию и подойти к ней, обнять, посадить на колени. Она простила бы. Она бы все простила. Все. Даже… Стеллу… Вывязывала бы мне галстук перед свиданиями. О, вы не знаете Анну! Достаточно было уверить ее, что Стелла необходима для моего выздоровления. Наверное, не осталось на земле такой всепрощающей, мягкой натуры. Но я с трудом слушал ее. Каждое слово вызывало раздражение. Нервы искусственно подхлестывались фантазиями. Я едва не набросился на нее и, чтобы сдержать себя, вцепился в спинку дивана. Но и это не помогло. Словно с цепи сорвался. Я закричал, что не хочу больше ничего слушать, что у меня в ушах звенит от ее глупостей, что одной жалостью семью не построишь. А потом, слегка остыв, добавил, что я люблю другую и что она, Анна, мне давно осточертела. Я так и сказал: ос-то-чер-те-ла. Боже, – он закрыл лицо руками, – какая я мразь, какая грязная, мерзкая скотина, какая неблагодарная свинья. Убить – мало. Сжечь живьем – и то гуманно».

Я полностью разделял эту самооценку, но, обязанный сохранять ровную обстановку допроса, бормотал что-то успокаивающее насчет узоров жизни. – «Не-ет, – замотал головой Дик, – это не узоры жизни, это узоры измены, узоры подлости. Как я мог такие слова-то выговорить? Как не прикусил язык? Как не вспомнил ее фигурку, склоненную над порошками, когда я досматривал десятый сон? А вот… Она будто окаменела. Ничего не сказав, вышла в свою комнату и впервые закрыла дверь на замок. Чем она там занималась? Сколько времени провела? Не знаю… Иногда в комнате было мертвенно тихо, иногда раздавался плач, звякала крышка графина, скрипели ящики в столе. Потом послышалось дребезжание телефонного диска, и несколько-то минут Анна, всхлипывая, говорила с подругой – просила сохранить какой-то альбом. И снова молчание, будто в комнате никого не было… Наконец мне надоело это. Вернее, не надоело, а просто стало тяготить своей необычностью, непохожестью на наши стандарты. Привык ведь делать, что хочу, кататься как сыр в масле. А тут суховато стало. “Анна! – постучал я в дверь. – Анна! Ну-ка открой. Открой немедленно!” В комнате не пошевелились. Я затряс ручку и, ей-богу, если бы не боялся привлечь внимание соседей, выломал бы дверь. Такое опасение охладило меня, ибо больше всего на свете я страшился, как бы люди не догадались о моих семейных неблагополучиях. Я и после всех героических боговдохновений, в сущности, остался самим собой: львом с мышиным сердцем. Но зато природа одарила меня, как и многих слабых, изворотливостью, недоступной великанам. Я прижался глазами к дверной щелке. Увы! Кроме тусклого ночника, пробивавшегося из комнаты, ничего увидеть не удалось: скважина была плотно заделана ватой. Я вынул из настольного пенала шариковый стержень и просунул его в щель. Странная картина предстала моим глазам: весь ковер и пол были завалены фотокарточками (какими, я не рассмотрел). На них лежала Анна и старательно сортировала свое богатство: направо-налево. Как заключенных в концлагере (эта мысль рассмешила меня, но я сдержался). “Анна! – снова позвал я. – Чем ты занимаешься?” Она подняла голову и, увидев, что вата выпала, подула на нее. Тампон взвился, подобно мячику, достиг щелки и на секунду опять заслонил от меня живописный интерьер. “Анна! Открой дверь. Хватит валять дурака”. Она, продолжая разбирать снимки, спокойно ответила: “Дик, я все равно не выйду. Это моя комната. Раз я тебе не нужна, иди к той, с которой будет хорошо и уютно”. – “Это моя комната! – заколотил я кулаками в фанеру. – Моя! И квартира тоже моя! Не забывайся, черт побери!” – “Нет, – возразила она. – Это моя комната. За все, что я для тебя сделала, я имею право хотя бы на место экономки в твоем доме. Ты поправился, слава Богу, и теперь можешь заботиться о себе сам”. Я остервенело пнул дверь и плюхнулся на тахту.

Вечером, уже в десятом часу, Анна, словно привидение, вышла в гостиную, безмолвно подала мне ужин и также безмолвно удалилась. Впервые за всю нашу семейную жизнь я мыл посуду сам… Ночью мне несколько раз приходила мысль помириться, но почему-то ни разу не задержалась в уме. В тот момент, видимо, мне в голову мысли вообще приходить не могли – ее посещали лишь вспышки и фантазии. И я твердо решил выдержать характер: ни в коем случае не мириться первым. Что должно устоять – само устоит, чему суждено развалиться – и так развалится.

На другой день я спозаранку стал собираться в гости к Стелле. Мы планировали выгуливать Рекса, идти в кафе, заглянуть к ее подруге, посмотреть в магазине новые туфли… Я нарядился так, как научился наряжаться за последние месяцы – под мужчину. Обязательно до огня начищенные ботинки, кричащий галстук (довольно безвкусный и потому, вероятно, любимый Стеллой), обязательно припудренное лицо и легкий запашок одеколона. При совершении туалета я даже слегка насвистывал (так, говорила Стелла, поступал Олсоп, одеваясь по утрам). Анна не выходила из комнаты, дожидаясь моего ухода, но прямо перед ним она вышла в коридор, коротко взглянула на мой сатирный вид и отвернулась. Именно не ушла, а отвернулась. Откуда мне было ведать, что все это значило? Собственно, углублять ссору мне уже не хотелось: вспышка миновала, и ее место заступили сознание и рассудительность. В глубине души я понимал, что разрыв обернется катастрофой прежде всего для меня, что вся устроенность, вся налаженность, все житейское тепло уйдут из этих стен вместе с Анной. Что без нее мой дом покинет Дух Жизни. Покинет! И ведь вот он сейчас здесь – стоит, дышит, смотрит. Коснись – и он в ладони. И пустота – и никого. Ты свободен, делай, что хочешь. Но хочется плакать… На несколько мгновений Бог задержал Час Несчастья, дал мне устоять на краю пропасти, а я, безумец, не воспользовался Его милостью. Прыгнул в пропасть, да еще пнул с размаху по протянутой руке…

Мы стояли у зеркала, и между нами был всего один шаг, чтобы подойти и соединиться. Она ждала, ждала этого. Ждала, несмотря на то что накануне я оскорбил ее, оскорбил в ней человека, хуже – женщину! Но я и не думал мириться: меня вполне устраивало положение перелетной птицы – там плохо, сюда прибежишь, здесь худо – туда заторопишься. Я еще раз свистнул (очень неумело и по-мальчишески) и шагнул к выходу. Анна встрепенулась, подалась к двери и как-то неестественно застыла на полпути. Она сжалась и вдруг… посмотрела на меня. Недолго так смотрела и отвела глаза в сторону. Впрочем, не в сторону, а тоже как-то наполовину, чтобы можно было снова посмотреть, если появится возможность… Никогда не забуду ее взгляд. Чего там только не было! И упрек, и смирение, и благодарность за прошлое, за то прошлое, когда я был не таким… А вот ненависти не было, и проклятия не было. Она, казалось, благословляла меня на будущую жизнь – без нее, она заботилась о том, каково будет мне, когда рухнет опора. Я уже открывал дверь, а глаза ее все твердили: “Глупый… Глупый… Ну куда же ты? Разве там ждут, как я?..”