Книга Сердце внаем - Яков Евглевский

С той минуты дело пошло живее. Стелла уловила мою перемену и сразу повеселела. Ей, в сущности, хотелось провести этот день на мирной ноте. Начало не в счет: привычка – вторая натура. Она неожиданно отменила все прогулки и походы, сказав, что с Рексом выйдет позже, и предложила “позабавиться” в домашней обстановке. Мне было решительно все равно – я кивнул, и мое равнодушие было принято за согласие.

Первые пять минут я был еще скован, вторые – улыбался, пожалуй, даже естественно, третьи – подбодренный ”винцом”, уплетал за обе щеки, и Стелле теперь не нужно было ”для стимулирования” поглаживать мои брюки голыми ногами, которые, вопреки ее представлениям, никогда не прельщали меня. Обед принес окончательное успокоение. Я встал от стола сытым и довольным. Все прошлые неприятности канули куда-то в провал, комната переливалась теплом и благоустроенностью, и я по-настоящему хотел ”мою” Стеллу. Впрочем, я бы не возражал, если бы здесь чудом проявилась и ”моя” Анна, и мы провели бы время втроем. Обе они, если говорить начистоту, были “моими”, и в состоянии легкого винного дурмана я казался себе чуть ли не турецким султаном.

Чем плоха моя жизнь? От жены – к любовнице, от любовницы – к жене. Уйма свободного времени. Горы перечитанных книг. Ни одного пропущенного вернисажа. Болезнь? Пустое – с кем не бывает. Ссора с женой? Тоже пустое, бывает еще чаще… Я покорял и владел, и Стелла уступила мне необычайно легко, с какой-то не присущей ей нежностью. Словно она и не она.

Я очнулся от забытья под вечер, когда полумрак уже наполнял комнату и предметы нельзя было различить с первого взгляда. Все плыло перед глазами, в голове гудело, будто отдавался шум идущего невдалеке поезда. Стелла тоже проснулась, но неподвижно лежала у стены, наматывая волосы на палец и снова разматывая их. Под дверью уныло скулил Рекс: проходило время его гуляния. Несколько мгновений я не подавал виду, что проснулся, и Стелла с увлечением продолжала свое занятие. Мне же не хотелось ничего: ни спать, ни бодрствовать, ни есть, ни пить. Тянуло просто лежать, не вставая и ни о чем не думая. Ноги стали какими-то ватными, нечувствительными – хоть иголками коли. Все тело одрябло, потеряло пружинистость и желание двигаться. Более того, я думал о предстоящем вставании с глухим неудовольствием, ленивой тоской, которая вдруг, повинуясь темноте и безмолвию, начала переходить в страх, сперва маленький, смешноватый, а потом в большой, всеохватный, такой, как утром. Вдруг не захотелось лежать, а захотелось провалиться куда-нибудь поглубже, чтобы не видеть продолжения…

Стелла прекратила игру с волосами и придвинулась вплотную. “Дикки, – прошептала она, обдавая меня горячим, с привкусом спиртного, дыханием, – поласкай меня еще. Я еще хочу”. Меня будто окатило варом: ”Дикки” – так обычно называла меня Анна после самых нежных, трепетных ласк. Этим словом, произносимым с особым смущением, с непередаваемой мягкостью и благодарностью, отвечала она на очередную мою фантазию. К Стелле даже в первые недели нашей связи я не испытывал такого любопытства, как к Анне. В Анне поначалу меня интересовало все: родинка на шее, форма ногтей, изгиб руки, ну все, абсолютно все. Правда, потом, в период охлаждения, я ловил себя на том, что интересовала меня не столько она, сколько ее послушание, возможность беспрепятственно (и безнаказанно) вторгаться в самые интимные уголки женского “я”. Но к Стелле такого интереса я не испытывал никогда. Наши контакты были весьма стандарты и прямолинейны. Впрочем, она не упрекала меня за это по той простой причине, что не знала ничего другого: ее партнер, которого заменил я, редко варьировал свои желания и добивался неизменно одного и того же. Черт побери! Отношения с Анной были гораздо богаче, цельнее, сулили несравненно большую психологическую отдачу, чем близость со Стеллой. И все-таки я тянулся туда! Тянулся даже после того, как увидел, что там нет ничего притягательного. Верно: что легко достается, то легко и уходит…

В таком состоянии я выполнил просьбу Стеллы и, должно быть, не слишком преуспел. Она несколько мгновений блаженно постанывала, находясь еще в плену своих мечтаний, потом засопела как-то суше, а потом вдруг, в согласии со своими привычками, рывком оттолкнула меня и отбросила одеяло: ”А ну тебя к бесу! Ты какой-то квелый сегодня. Вставать пора. Я есть хочу”. И она громко зевнула, прикрывая рот широкой мужской ладонью. Вспыхнул свет, и мы одновременно поднялись с постели. Стелла открыла дверь, и к кровати бросилась собака, виляя хвостом и ласково обнюхивая хозяйку. Ко мне пес даже не приблизился, так до конца и не признав за мной хозяйского начала… Только теперь, при электричестве, я заметил, насколько уже поздно. На улице совсем стемнело, горели фонари, матово поблескивал мокрый от дождя асфальт. Шуршание шин, прежде не ощущаемое, сейчас стало явственным, оно манило на улицу, звало пройтись по влажной мостовой, пройтись пешком, не торопясь, стряхивая с себя все наслоения шального, непутевого дня. Я внезапно почувствовал нехватку воздуха и, глядя на огоньки в соседских домах, вспомнил, что где-то и у меня есть такое же горящее окошко, где-то и для меня кипятят чай, где-то и мне расстелена чистая постель. И внезапно, с небывалой ясностью и – до глубины сознания – чистотой, мне стало понятно, что здесь я всего лишь в незваных гостях, что место, где я стою, не мое место, а временное прибежище, игрушка, в сущности, за которой немыслимо забыть родной, привычный очаг. Я торопливо оделся; видимо, очень торопливо, до неприличия, потому что Стелла, удивленно взглянув на меня, покачала головой и сдавленно спросила: ”Куда это ты так заскакал? Овечка ругаться будет?”

Я неопределенно пожал плечами и, желая подсластить пилюлю, выдавил, что дело не в Анне, а в том, что уже поздно, у меня болит голова и страшно хочется подышать свежим воздухом… ”Что-то раньше-то не болела”, – буркнула Стелла, а я воспользовался моментом, чмокнул ее в щеку и, бросив на ходу, что завтра позвоню в любом случае (что я имел под этим в виду?), устремился к выходу. Как было хорошо на улице, Гарри! После дождя тепло, только слабенький ветерок с Темзы, и буквально ни одной капли дождя. И людей тоже не было – не понимаю, куда они подевались в такой чудный вечер. Я шел один по пустынному проспекту, с обеих сторон обсаженному рослыми липами, и ловил себя на том, что о чем-то жалею. Я никак не мог собраться с мыслями и, сделав это только к половине дороги, после невероятного над собой усилия, понял, что жалею… об Анне. Вернее о том, что ее нет рядом. И тут же поймал себя, что ни разу не обернулся на окно Стеллы, хотя прежде подолгу простаивал под ним, ожидая, пока откинется плотная занавеска. Да! Что-то случилось сегодня со мною: то ли я растерял весь свой багаж, то ли действительно – на миг – сделался настоящим мужчиной. На душе стало нехорошо, гадко, я заторопился – точно так же, как утром с полпути заторопился к Стелле. Но если тогда меня гнала похоть, то теперь стимулом была только тревога – оголенная, примитивная, усиливавшаяся с каждой минутой.

Новый автомат подсказал кратчайшую связь. Я зашел в него, но тут вспомнил, что у меня нет мелочи после утреннего столкновения с полицейским. Я выскочил на тротуар и заметался в поисках живой души. Первому же встречному я всунул в руку крупную купюру и попросил разменять ее. Он порылся в карманах, разумеется, ничего не нашел и, махнув рукой, пошел дальше. Второй, увидав мой банкнот, криво усмехнулся и без лишних слов высыпал мне в ладонь пару медяков. Я побежал к телефону и быстро набрал номер. Телефон был не занят, и я ждал, что вот-вот в трубке раздастся знакомый тихий голос. Но проходили минуты, в будку кто-то забарабанил, а Анна все не подходила… Значит, ее нет дома. Странно. Мне стало не по себе. Вечер издавна считался для нас – для Анны, по крайней мере – чем-то чисто семейным, чем-то непререкаемо домашним. Она всерьез, хотя и с улыбкой, называла вечер completa hora, завершающим часом, – так католические патеры именуют последний удар колокола на церковной звоннице. Откуда ей было знать столь мудреные названия, я, честно говоря, раньше не интересовался. Анна относилась к вечеру с особой теплотой, часто повторяя, что к этому времени женщина, замужняя женщина должна быть дома, должна зажечь огонь в плите, навести чистоту, приготовить ужин, ибо, не затепленный вечером, дом мертв… В такие часы она брала вязанье, садилась возле меня и тихонько напевала: