Книга Простодурсен Лето и кое-что еще - Руне Белсвик

И тут Сдобсен улыбнулся. Странное дело – эта перепалка улучшила ему настроение. «Не только у меня в голове всё плохо, – подумал он с удовольствием. – У других не лучше. И не один я такой неутешный».

Он доел первый кусочек кренделя и отрезал себе второй.

– Все смотрите на Сдобсена! – закричал Утёнок. – Он пообычнел!

Все посмотрели на Сдобсена.

– Отъычный къэндель, – сказал он с полным ртом, – пъэвосходный. Угайтесь, угайтесь.

– Мы не ругаемся, – возразила Октава, – мы взвешиваем варианты.

– А как взвешиваете? – оживился Утёнок. – Не промахнитесь, берите потяжелее.

– Мы сравниваем весомость доводов, – нашлась Октава. – Это называется дискуссия.

– Диск, кус… – начал было Утёнок, но на этих словах раздался писклявый звон, и комар укусил Октаву в нос.

Она с силой прихлопнула обидчика, нос покраснел и немедленно стал пухнуть. А Сдобсен заулыбался.

– Ты чего? – мрачно и подозрительно спросила его Октава.

– Ничего, – смиренно ответил Сдобсен. – Просто радуюсь вкусному кренделю.

Солнце стояло в зените. Оно блестело как самовар и пыхало жаром. На крохотном недоеденном кусочке кренделя потекла глазурь.

Пронырсен стоял на опушке леса и смотрел на едоков. Потом сурово сжал рукоять топора и пошёл вниз к небольшой компании, которая валяла дурака на солнышке.

– Так вы уезжаете или нет? – спросил он.

– Уезжаем, – ответил Ковригсен. – У нас отпуск.

– Пекарня закроется?

– Можешь поехать с нами.

– Притащи мне мешок старого хлеба. Не такого старого, чтобы с плесенью, но и не такого свежего, чтоб деньги за него драть. Мне петь-плясать некогда, лето коротко, а зимой лапу сосать неохота. Зачем крендель на жаре киснет? – строго спросил он и сунул оставшийся кусок в рот.

От Пронырсена остро и пряно пахло лесом. Лапищи заскорузлые, в пятнах смолы и земли.

Ковригсен вынес ему целый мешок сухарей. Не сказав ни «спасибо», ни «хорошего вам отдыха», Пронырсен взвалил мешок на спину и отбыл назад к своей работе.

– Вы ещё долго взвешивать будете? – спросил Утёнок. – У меня крылья чешутся, хочу поскорее в отпуск. Прочь от скуки веселью навстречу!

– Мы ещё не решили, куда идём, – напомнил Простодурсен.

Сытый и довольный Сдобсен мечтательно прикрыл глаза. «Вот бы они ещё поругались, – думал он, – а я пока отдохну». Тащиться в заграницу прямо сейчас ему не хотелось. Во-первых, он не знал, где она. Во-вторых, не знал, есть ли она на самом деле. Он ведь о ней только в книгах читал. От вкусной сытной еды жажда признания ослабела. Сейчас ему было хорошо и так.

«Неужели мне хорошо? – усомнился Сдобсен. – Надо перепроверить». Он огляделся. Все как будто думали о чём-то. Ждали, не озарит ли их умная мысль. Октава с распухшим красным носом и в огромной летней шляпе. Ковригсен и Простодурсен в лёгких летних рубашках. Утёнок, везде сующий свой клюв. Стол с яркой цветастой скатертью и пустым блюдом из-под кренделя.

Сдобсен чувствовал, что это его мир. Тут ему хорошо. Тухлые кислые мысли перебродили и присмирели.

«Вот я, – думал Сдобсен, – существо бесполезное, ни на что не годное. А меня пригласили на крендель. Я поел. Наелся. Это я как раз умею. Теперь сижу сытый с важными для меня людьми. Это тоже мне по силам. Они смотрят на меня, ждут моего мнения – куда нам идти в поход. А зачем куда-то идти? Лучше места не найти».

– Значит, идём в заграницу, – сказал он вслух.

И тут же страшно огорчился: «О нет, зачем я это сказал?! Мне тут хорошо, уютно – и на тебе: проклятый язык опять завёл свою шарманку про заграницу».

Сдобсен надеялся, что все скажут «нет». Мол, это страшная даль, мы устанем больше, чем отдохнём. И он сразу пойдёт на попятную: да-да, решайте сами. Раз вы такие добрые, заботливые и вообще…

– Я согласна, – первой откликнулась Октава.

– Ладно, – кивнул Ковригсен.

– В заграницу? – спросил Простодурсен. – А вдруг мы заблудимся и не найдём дорогу домой?

– Не трусь, – сказала Октава. – Для отпускника главное – сила духа. Пусть в этом году выбирает Сдобсен. Душа просит новенького.

– Моя ничего не просит, – заявил Простодурсен, – только дрожит от страха. А нельзя, чтоб кто-нибудь заболел, и мы остались дома, как в прошлом году? У нас тут хорошо…

– Один против, трое за, – сказал Ковригсен. – Не получится.

– А меня сосчитали? – спросил Утёнок.

Он знал счёт до восемнадцати и догадался, что три да один – это ещё не все.

– А ты, кстати, куда хочешь? – спросила Октава.

– Я хочу в великое летнее птичье путешествие, – отрапортовал Утёнок. – Весёлое-превесёлое – и никакого занудства!

– Встречаемся здесь завтра утром, – заключил Ковригсен.

«Только не это! – в отчаянии думал Сдобсен. – Вот ведь подлый язык, вечно говорит чего не просили. И теперь вместо скромного и приятного отпуска дома – хлопоты, нервы и сборы. Да ещё заграница чужая. Вдруг всё кончится бедой? Ужас, ужас, ужас! Вечно меня тянет хвост распушить, нет бы вести себя тишком-молчком. Теперь я натру мозоль, посажу занозу, поставлю шишку, расквашу коленку, поцарапаю руку. У меня обгорит нос и заболит голова. А вдруг мы заблудимся и никогда-никогда не найдём дорогу назад, в нашу милую, добрую, славную Приречную страну?»

– А где она хоть, эта заграница? – спросил Ковригсен.

– Заграница? – Сдобсен задумался. – Она… вот по этой дороге. Откуда солнце встаёт. К нам оно приходит после заграницы. Оно всегда сначала светит в загранице, а потом доходит до нас. У них самое свежее солнце.

Всё это он сочинял на ходу. У него не хватило духу честно сказать, что никакой заграницы, может, на самом деле и нет, может, она только в книжках встречается.

«Оказывается, я врать горазд», – подумал он.

Обнаружив в себе талант сочинять от балды, Сдобсен не обрадовался и не загордился. Он испугался. А вдруг он врёт так убедительно и ловко, что уже обманул себя самого?

– Ну что ж, – сказала Октава, – зато страшно интересно. Будет потом что вспомнить зимой на марципановом празднике.

– И я только о нём и думаю, – кивнул Сдобсен. – Представляю, как мы уже пережили заграницу и сидим себе празднуем да вспоминаем.

Что брать в поход – непростой вопрос. Шарф не возьмёшь – замёрзнет нос. Бульки, изюмки, панамы, очки… С места не сдвинуть уже рюкзаки…

Сдобсен поплёлся домой. «Что ли снова под кровать залезть? – думал он. – С таким языком не знаешь, где завтра окажешься. Под кроватью – оно надёжнее будет. Только там темно и пыльно очень. И жёстко, и тесно, и холодно».