Книга Обитель милосердия (сборник) - Семён Данилюк

— Вот-вот наши прибудут. — Велин посмотрел на часы. — Вот-вот должны. Игнатьев! Связался ты, наконец?

— Так говорил же…

— Связывайся, мать твою! Связывайся без конца!

Танкова что-то толкнуло. Он аккуратно обогнул председателя сельского совета, дошел до угла дома и, не остановившись, вышел на площадь.

— Господи! — взвизгнул кто-то.

Велин и Захаров, равно ошеломленные, одновременно подняли руки, призывая к тишине.

Танков, с трудом отрывая разом отяжелевшие ноги, сделал четыре шага и остановился напротив темных окон. Фигура его в милицейской форме была хорошо освещена вторым, фасадным фонарем, качающийся отсвет которого бродил по отливающей полировкой луже.

— Будаков! — неожиданно хриплым голосом, какого никогда в себе не подозревал, крикнул Танков. — Бросьте оружие! Сопротивление бесполезно! Не усугубляйте вины! — Он сам ужаснулся той казенщине, что полилась с языка. Надо было находить другие, нужные слова, но мозг, как и все тело его, парализовало от ощущения беззащитности перед чернотой этих вооруженных окон. Он набрал воздуха и прерывисто крикнул: — Требую вашей сдачи!

— А ну, пшел вон, парламентер вшивый! — отозвался Будаков.

Теперь Танков различил его профиль в окне. Увидел он и ружье, которое неспешно, на глазах, казалось, само по себе поднималось над подоконником, пока не слилось в круглые отверстия дул, направленных на него. Эти отверстия Танков ощущал физически, так же явственно, как пот, сразу до пяток брызнувший из него и слепивший его с одеждой.

— Считаю до трех! — крикнул Будаков.

Танков продолжал стоять. Вперед он не мог шагнуть и понимал это. Прятаться опять за угол — об этом стыдно было и думать. Надо найти слова…

— Раз!

Пуля ударила в землю и, прорыв канавку, утонула в полуметре от него. Отшатнувшись, он сделал шаг назад.

— Отпустите хоть детей, не мучьте их! — крикнул Танков.

— Два!

— Беги, парень! — крикнули из-за дома.

Он повернулся и, стараясь идти нарочито медленно, сделал шаг к спасительному углу. Теперь он ощущал ружье лопатками. Дрожит, дожимая курок, палец, еще четверть мгновения, и пуля, самодельная, с неотшлифованными краями, изготовленная на секача, вплющится между лопатками. Она входит в него, ломает, корежит позвоночник, буравит, разрывая, внутренности…

— Три!

Танков прыгнул рыбкой, перекатился за угол и затих на траве, закрыв голову руками. Выстрела не было.

— Что, ошметок легавый? Ссышь, когда страшно?! — хрипло, с удовольствием кричал Будаков. — Это вам не мужиков по шалманам гонять!

Танков, отводя глаза, неохотно поднялся с земли.

— Что ж тут было сделать? — Захаров успокаивающе принялся его отряхивать. — Вишь, озверел мужик. Стрельнул бы тебя в упор, да и все дела.

— Возьми. — Игнатьев обил о рукав поднятую с земли фуражку и сам надел на Танкова. — Чего уж теперь? Давай наших ждать.

— Мефодьич! — заорал опять Будаков. Тот вздохнул, поднял рупор. — Тащи мою стерву! Скажи, ежели через пять минут под расстрел не выйдет, щенят еённых порешу. Мне теперь все едино.

— Опомнись, Генка! Дети ж твои! Чего зверствуешь?

— Не мои они! Нагуляла, тварь!

— Его! Его! — Галина Будакова, затихшая было на земле, всполошилась, заметалась, хватая за грудь то Велина, то Танкова. — От него дети! Чем хошь поклянусь!

— Да нам-то ты чего? — досадливо освободился от ее цепких, перепачканных грязью пальцев Велин. — Что мы, попы? Ты вон его уговори.

— Иди, Галина, иди. Скажи что-нибудь из-за прикрытия. Договорись как-то, — подтолкнул ее Захаров.

Будакова медленно подошла к углу, оглянулась. Ей поощряюще закивали.

— Гена, — тихо позвала она. Откашлялась. Крикнула тонко:

— Ге-ена! Гена, прости! Чем хошь клянусь, твои дети! Со зла сказала. Слышишь? Отпусти их, не мучь. Твои ж они! Ну, пошутили, и будет! Чего людей смешить. И так уж нагородил!

— Пошутили! — Он будто только и ждал этого неудачного словечка, чтобы намертво в него вцепиться. — Это верно! Нашутила ты препорядочно! Всё во мне перековеркала. Нет тебе веры! А ну выдь из-за угла, если честная. Вместе пошутим! Ну?! А-а, знает, кошка…

Будакова повернулась:

— Что ж мне теперь? И впрямь под ружье?

— Да погоди, погоди ты, Галина! Вот, ей-богу, удумала. — Захаров встряхнул ее за плечи. Отвел глаза. — Горячку-то чего пороть?

Он передал ее женщинам, подошел к стоящим кучкой милиционерам:

— Надо чего-то решать, ребята дорогие! Ей-богу! Хоть штурмом бери! Ну не посылать же бабу… И малых не оставишь. До крайности ведь мужик дошел.

— Сколько мы здесь? — Велин глянул на часы, встряхнул, подгоняя. — Почти полчаса. Вот-вот наши подъедут.

— Чего там вот-вот! — грубо оборвал Игнатьев. — Да пока их по ночи соберут, пока вооружатся. Хорошо, если через час доберутся.

Из темноты подбежал подросток.

— Кто здесь Танков? — крикнул он. — Вас дяденька зовет, который в машине.

— Что вам, Воробьев? — Танков недовольно подошел к решетке. — Опять хотите осуществить конституционное право — в туалет? Так я его нарушу: не до вас.

— Слышь, парень. — Воробей прижался к дверце, зашептал: — Дай я его возьму!

— Чего возьмешь?

— Этого, в доме. Ну что, как пень, зекаешь? Мне один черт. Гордей ведь и верно докопается. Сам не найдет, так Любку «развалит». А мне зарез. Может, возьму, так скостится? А чего? Рвану через площадь. Глядишь, промажет. А там рыбкой в окно и — кто кого.

— Спасибо, додумался, — поклонился Танков. — Мне только еще не хватало вас угробить. Сами возьмем.

— То-то гляжу, здорово у вас получается. Мнетесь по углам.

Танков повернулся, подошел к нервно расхаживающему Велину.

— Будакова! — строго позвал он, и та, тихо бившаяся головой о бревно дома, тотчас подбежала.

— Справа боковое окно есть?

— А?.. Есть, есть!

— Так чего есть? — Кременчук постучал костяшками пальцев ей по лбу. — Да оно в той же комнате, где он сам. Незамеченным не пролезешь. Пытаться надо через левое, там горница.

— Окно закрыто? — Танков спрашивал теперь быстро, целенаправленно.

— Тебя, дура, спрашивают, на шпингалеты закрывала? — перевел вопрос Кременчук.

— На личину. Оба. Осень ведь.

— Это ж разбивать надо, — включился подошедший Захаров. — Услышит, выскочит — и в упор.

— Так это, — радостно замахала руками Будакова. — Форточку я, кажись, не закрыла. Широкая такая!

— Кажись! — передразнил Игнатьев. — Точно знать надо. Эх, баба и есть баба.