Книга Свое время - Александр Бараш

Рубинштейн часто бывал в нашем домашнем «эпсилоновском» салоне на Ярославском шоссе в начале – середине 1980-х. Не передадите ли сахар, каламбуры в коридоре. Как-то его жена помогала мне в поисках очередной работы… Постепенно возникло ощущение как бы с каким-то дальним родственником, свойственником. В нашей семье был такой, иногда появлялся на семейных праздниках «дядя Лева» из Свердловска. В моей поэме «Эпикриз» 1985 года Рубинштейн встречается естественным образом, как обычно – в литературном салоне, на этот раз в салоне Наташи Осиповой:

На Пушкинской один салон открылся –

там где атланты еле держат крышу

сооружения эпохи Репрессанс

Там собиралися чердачные поэты

читать свои подпольные поэмы

и громко ржал по вечерам Пегас

Там были девочки пригодные для рая

и молодые бородатые евреи

и коммунальные мегеры за стеною

обмыли кости всем и джинсы простирнули

Бывали мэтры-концептуалисты:

порой Некрасов чаще Рубинштейн

и редко Пригов (чопорный речистый

и в связях осмотрительный шатен)

У них был свой салон – солиднее и чище

где их портреты уже щурились со стен

Их «свой салон» – это салон Алика Чачко (устойчивое звукосочетание, со своим ритмом). Комната тоже, как и у Наташи Осиповой, в коммунальной квартире. Такие советские салоны… Но оба в самом центре – и большие комнаты, где легко помещались десятки слушателей… У Чачко мы с Байтовым были пару раз, по приглашению, кажется, Пригова. Одно из чтений – это было первое знакомство со стихами Кибирова. Кажется, момент его появления в литературном мире. Он читал поэму про Черненко. Завсегдатаи салона отреагировали очень заинтересованно – в отличие от нас, мы были гораздо «спокойнее». Но они и мы реагировали на разное: Пригов – на потенциал энергетики, ресурс витальности, мы – на персональное высказывание или новизну «работы со словом». Или, несколько в другой плоскости, они – на экстенсивные возможности, мы – на интенсивность, суггестивность оригинальной речи. (На этом месте в интервью прозвучал бы коммуникативный смешок, а в Фейсбуке появился бы смайлик.)

Салон Наташи Осиповой был открытым, в отличие, в частности, от чачковского, и без оттенка «семинара». Может быть. наиболее характерной его чертой было то, что эти вечера устраивались всего лишь из любви к хорошей современной литературе, и никаких других интересов за этим не просматривалось – например, создания своей группы или компании. Наташа, психолог и поэт, тихий и тонкий, почти незаметный гений места, приглашала выступать, в частности, Всеволода Некрасова и Вадима Певзнера… известных в нашем мире, но одновременно и «выламывающихся из рядов» и кругов… Люди и авторы совсем разные, но оба – подлинный, аутентичный андерграунд, независимая культура с как бы антропологической заданностью само-стоянья. Это было очень сродни «Эпсилону».

Певзнер бывал много и на эпсилоновских литературных собраньях, и просто «в компании». Хорошее воспоминание: после моего дня рождения в двадцать пять лет несколько человек вышли из квартиры на Уральской улице в Гольянове и еще что-то пели в ночи, уносимые драйвом китчево-ностальгической интонации, под две гитары, на хоккейной площадке между домом и лесом – «Тоска, тоска, и лист печальный плывет во мгле первоначальной, и мокнет шланг. Дожди, дома, чужие лица, червяк в малиннике плодится, и жиз(е)нь прошла». (Если ты мне скажешь – это обращение к внутреннему голосу – что-нибудь вроде «такое чувство своей компании, своего круга больше не повторялось», то я тебе отвечу, что да и что это возрастное.) Дима Певзнер уехал первым, в 1984, что ли, году. Звучит немного на мотив «ушел первым», хотя точнее было бы – вышел первым, как при родах или из строя.

История, наверно, самой популярной его песни «Моя маленькая бейба, побудь со мной» – пример преломления «подполья» 1980-х в зеркалах последовавших эпох. С ней в середине 1980-х я гонялся по дачному саду за маленьким сыном в жанре «догоню – поцелую». Массам она известна как песня Сукачева и «Бригады С». В начале 1990-х Гарик Сукачев рычал на Красной площади, на фоне Исторического музея, подходящие для этого парадного места слова: «Ты похожа на блюз в стиле Каунта Бейси, с головою гуся и глазами совы, ты тиха и скромна, как шотландская Несси, я тебе подарю полкармана травы…» И еще через дюжину лет вышел блокбастер «нулевых», лакированный, как палехская шкатулка, выращенная из чистой нефти посредством нанотехнологий, где «Бейбу» поют «стиляги» в баре в хрущевские времена – на четверть века и несколько стилей раньше того времени, из которого она выросла и которому принадлежала по духу и слову. Характерный баланс исторической правды и политтехнологического вымысла.

Концептуалисты – в целом, как явление – были последним переживанием в романе моего литературного воспитания: в истории сильнейших воздействий, начиная от отроческих Гумилева и Блока, потом, в юности, Мандельштама и Набокова, и в ранней молодости – Бродского.

Всеволод Некрасов в триаде Некрасов – Пригов – Рубинштейн был самый «дистанцированный» от окружающих, дистанция была выявлена внешне, «сухо потрескивала», как провода высокого межчеловеческого напряжения.

Да, почему-то тогда, в середине восьмидесятых, две лидирующие группы поэтов существовали в сознании литературного сообщества тройками. Соперничавшей с концептуальной триадой была формула Парщиков – Еременко – Жданов. Если в этом присутствовала, кроме просто количества хороших поэтов, объединенных условно общей эстетикой, еще и какая-то подсознательная ментальная схема, то, вероятно, то ли медальонный образ классиков марксизма-ленинизма, то ли классическая птица-тройка… В отличие от утвердившегося незадолго до этого пантеона Серебряного века, где были четверо: Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Цветаева. Но это уже, видимо, квадрига, как на фронтоне Большого театра, в ностальгии по имперской традиции… Вот подходящий зачин для джем-сейшена на литературную тему с вариациями во время дачной прогулки по ржаному полю к торфяному лесу или в незаметном перемахивании, под кайфом беседы и товарищества, расстояния от «Белорусской» до «Сокола». На самом деле были еще группы, более близкие по времени, чем Серебряный век: Бродский – Рейн – Найман – Бобышев, скажем. Ну, это вряд ли квадрига, там один или два «мерцающих» автора –

Мне казалось тогда, что Некрасов «играет на понижение», что, говоря от лица как бы «маленького человека», он идет на слишком большой компромисс с тем, что навязывает советский мир, умаляется до такого минимализма, где невозможен масштабный месседж. Это было, конечно, очень юношеское, героико-романтическое отношение – и, собственно, не к Некрасову, а к себе, требования к себе, перенесенные на другого.

На морском дне памяти луч сфокусированного внимания высвечивает раковину с окаменевшим моллюском – тогдашним отношением к Некрасову. И момент фиксации отношения: на вечере Некрасова в салоне Наташи Осиповой, полутемная длинная комната, плечи и затылки соседей, он у настольной лампы, манифестированно мямлит… Второй пульсирующий несколько ядовитым светом стоп-кадр – антракт или после чтения в салоне Чачко. Замедленное кружение публики, Некрасов стоит в несколько зажатом, деревянном полуповороте, спиной ко мне, о чем-то, видимо, как это бывает, тактически или стратегически задумавшись посреди «тусовки», со всей сложностью соотношений с разными людьми и необходимостью быстрых и точных реакций, – и штаны застряли у него между ягодицами… Чего молодой поэт «не простил» взрослому, старшему? Примерно то, чего не прощают учителю злые дети, – как бы неловкость, слишком человеческое. Максимализм обернулся мелочностью.