Книга Тени незабытых предков - Ирина Сергеевна Тосунян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но вот уже позади официальные поздравления и здравицы, произнесено заветное слово «кампай» (традиционное пожелание здоровья и благополучия), съеден первый комочек риса (именно с него начинается любое японское застолье), и мужчины позволяют себе расслабиться в позе агура, усаживаются поудобнее, скрестив ноги. Женщины в позе агура не сидят, им дозволен лишь несколько облегченный вариант сэйдза.
Выдерживаю такую «облегченную» позу ровно пять минут и начинаю вертеться, перекидывая собственный вес справа налево, слева направо, но все без толку: спина ноет, конечности одна за другой отмирают. Мои соседки сидят ровнехонько, непринужденно выпрямив спины, то и дело изящно подливают саке своим спутникам в крошечные чашечки, провоцируя тех на ответное действие. Японец или японка никогда не наполнят за столом собственную рюмку, такой жест здесь просто немыслим, и потому любителям выпить, а таковых в Японии большинство, приходится во время праздничной трапезы изрядно потрудиться, наполняя бокалы ближних и дальних соседей, вынужденных, даже если им этого совершенно не хочется, ответить тем же. Любовь к горячительным напиткам здесь отнюдь не считается пороком, и осуждения ни у кого не вызывают ни почтенный преподаватель вуза, крепящий взаимопонимание со своими студентами после рабочего дня в ресторане, ни элегантная бизнесвумен, лихо закладывающая за воротник во время дружеской корпоративной вечеринки. Уже много веков в синтоистских храмах священнослужители подносят саке богам и даже утверждают, что сварена она была впервые специально для жертвоприношений именно семи японским божествам. А во время свадебной церемонии главный служитель культа наливает освященную саке жениху и невесте, и те поочередно три раза осушают крохотные фарфоровые чашечки и обязательно каждый раз тремя глотками. Это главные минуты свадебного обряда, после чего жених и невеста признаются мужем и женой.
Подносы с красиво сервированной едой, где в каждой пиале, на каждой тарелочке или блюдечке возлежали явные шедевры японского кулинарного искусства, сменили друг друга ровно десять раз. Крошечные, казалось бы, порции, укладываясь в желудке слой за слоем и доставив массу удовольствия вкусовым рецепторам, так и остались в большинстве своем неопознанными: по старинной ли рецептуре приготовлены, по современной ли? Но один деликатес я все-таки опознала, его уже довелось попробовать во время поездки на остров Кюсю. Называется это чрезвычайно нежное и дорогое блюдо «кобэ-биф». Для его приготовления используют мясо телят, предварительно откормленных остатками продуктов пивоварения. Еще одно условие для того, чтобы получилось именно такое нежное кушанье: животных полагается ежедневно массировать под музыку Моцарта и тогда, утверждают знатоки, жир равномерно распределяется между мышечными волокнами и мясо становится похожим на нежно-розовый с белыми полосками мрамор.
Моцарт тоже явно не укладывался в средневековые рамки, а уж когда появился последний поднос с чашечками кофе и крохотными пирожными, вопрос о пользе и вреде эклектики отпал сам собой.
На следующий день торжества продолжились чайной церемонией, но уже не в ресторане, а в доме самого художника. Приглашенных на сей раз насчитывалось не более десяти человек. Откушав по всем правилам этикета душистого чая, взбитого с помощью специальной кисточки в светло-зеленую пену, проговорив все полагающиеся в таких случаях речи, гости приступили к смакованию главного «блюда» дня: осмотру самых-самых последних работ художника и особо ценных предметов из собранной им коллекции японского антиквариата. Перламутровые шедевры Курино-сан были любовно завернуты в кусочки мягкой ткани и разложены в специальные деревянные шкатулки с печатью Мастера. Раковины полагалось осторожно извлекать из коробок, разворачивать и любоваться работами, не поднимая их (в целях безопасности) над полом выше 30 сантиметров. Обойдя круг сложенных в почтительном восхищении рук, раковины одна за другой уплывали обратно в мастерскую, а на смену им помощники Курино-сан выносили другие. Затем настал черед антикварных вещиц из коллекции художника. На появившиеся чаши и сосуды из лака гости боялись даже дышать и почти не решались оторвать их от мягких татами выше 15 сантиметров. Но для того чтобы по-настоящему оценить эти вещи – неброские, сдержанных темных расцветок, нужно либо родиться японцем, либо быть очень тонким ценителем и знатоком японской старины. Увы, мы таковыми не являлись и потому мой супруг, исследователь по натуре и по профессии, получив в руки очередную крохотную чайную коробочку, любопытствуя, энергично щелкнул ногтями по лакированной поверхности. Я увидела, как замер и побледнел хозяин дома. Повернувшись к нашему другу-японцу, благодаря которому мы и были удостоены этого приглашения, он тихо и терпеливо попросил: «Скажи своему гайдзину (чужестранцу), что это очень старая чайница из настоящего лака, стоит она 300 тысяч долларов, столько же, сколько весь мой дом. Пожалуйста, пусть он с ней обращается достойно».
Часть вторая
«Вот так идти бы снова
В распахнутых пальто…»
Георгий Семенов. Лепнина на подмостках литературы
Не уверена, что готова сегодня с мельчайшей достоверностью вспомнить те детали, из-за которых этот разговор с замечательным писателем Георгием Семеновым (1931–1992 гг.) так и остался неопубликованным и пролежал в моем личном архиве годы, прежде чем я о нем вспомнила (тут, конечно, чуточку лукавлю, но большего не открою, пусть эта «чуточка» останется во мне). Как бы там ни было, папку с распечатками беседы я обнаружила на чердаке нашей подмосковной дачи и, перечитав текст, поняла, что, хотя разговор и состоялся в 1991 году, он совсем не из прошлого-прошлого. Как ни удивительно, он – из дня сегодняшнего.
Было время, когда Георгия Витальевича Семенова совсем не нужно было представлять читателям. У него он был свой, буквально набрасывающийся на каждую его свежую вещь, смакующий каждую фразу, им сочиненную. Особенно нашумели тогда два романа – «Городской пейзаж» и «Ум лисицы». А уж какой был Семенов-рассказчик! Анатолий Курчаткин в своем очерке «Поцелованные Богом» писал о нем так: «Поцелуй, которым отметил Господь Георгия Семенова, был любящ и крепок, но без огня, клеймящего художника чудовищной печатью на весь срок его жизни. Поэтому и жить рядом с ним, дружить было одно удовольствие. Он был очень земным человеком. Любил всякие разнообразные человеческие радости, умел наслаждаться ими, умел наслаждаться вообще жизнью. Будь то охота, рыбная ловля, вождение автомобиля, даже и обычные бытовые хлопоты».
Когда-то Семенов мечтал стать художником, окончил Строгановское училище и о писательской карьере даже не думал. Но стал не живописцем. Стал писателем, у которого дома все стены увешаны собственноручно написанными пейзажами. Он говорил, что хорошо понимает Чехова, заметившего как-то, что если можно было
