Книга Окна во двор - Денис Драгунский

Где сейчас человек, чтоб был великим профессионалом, выдающимся гуманистом и абсолютным бессребреником?

Наверное, такие есть. Да я сам лично знаю нескольких! Врачей, кстати.

Но почему о них не пишут таких прекрасных очерков? Должно быть, читатель не поверит, что у нас сейчас, сегодня, в такой-то клинике, работает великий врач, который к тому же не берет денег у пациентов.

Про «когда-то в СССР» — верят. Про здесь и сейчас — не поверят.

Общество переживает тяжелую душевную драму.

Мы очень сильно привыкли к коррупции. Мы без нее ни шагу. Платим взятки. Соглашаемся на откаты. Обмениваемся незаконными услугами. Пользуемся административным ресурсом.

Но мы — о, фарисеи, о, лицемеры! — не любим коррупцию. Мы не говорим сами себе и своим друзьям, что так, мол, и надо, тащи-воруй, бери-давай, все покупается и продается. О, нет!

Наша душа взыскует чистоты. Спартанской скромности, римской доблести, евангельского милосердия. Разумеется, у других, не у себя.

Чем кончится такой диссонанс — неизвестно.

Оттого и тоска.

Тут возникает небольшая путаница со словом «бессребреник».

Кто-нибудь может подумать, что речь идет о каком-то особом аскетизме, чуть ли не нищете, в которую человек сознательно и принципиально себя загнал. «И пища ему была акриды и дикий мед».

Да нет, разумеется!

В данном контексте «бессребреник» означает «врач, который не старается непременно стрясти с пациента деньги».

А кстати говоря — о герое статьи Юрия Роста, профессоре Францеве.

Мне кажется, что зарплата заведующего отделением крупнейшей клиники, профессора и доктора наук (наверное, он что-то получал и за преподавание, за аспирантов) была, по меркам 1970–1980-х, очень даже высокой.

И скорее всего, ему вполне хватало 600–700 рублей в месяц (особенно учитывая, что квартира была «от государства», а квартплата в те времена была не более 20 рублей в месяц). Не исключено, что у него была служебная машина. Ко всему прочему, он был лауреат Государственной премии.

На минутку вынесем моральные критерии за скобки. Совсем не удивительно, что человек с таким высоким социально-материальным уровнем не брал у больных «конвертики».

Мне скорее удивительно другое — что немало людей с таким же или даже более высоким социально-материальным уровнем брали с пациентов большие деньги.

А на эти деньги скупали антиквариат, брильянты и норковые шубы — ибо в СССР никакого другого легального применения «сверхдоходам» не было.

А нелегально? Ну, в самом деле, не станет же академик медицины вкладывать деньги в подпольный цех, где ткут коврики с лебедями?

А больше ничего нельзя было.

Ну, «дали» академику квартиру в четыре, в пять комнат. Но ни за какие деньги он не мог раздобыть себе квартиру в десять комнат. И вторую, кооперативную, — тоже нельзя, он же «обеспечен жилплощадью».

Дача? Тоже ограничения. Помнится, для новых строений 64 м2 полезной площади: 8×8, проще говоря. Второй этаж — в виде неотапливаемой мансарды. Да, были старые большие дачи, пожалованные еще Сталиным. Но — пристраивать, достраивать или тем более ставить второй дом на том же дачном участке стало можно только с 1988 года.

Дорогой автомобиль? «Волга» по разнарядке. И не смешите про иномарки.

Экзотические путешествия, изысканный отдых, дорогие развлечения — для этого наша страна была мало оборудована. За границу — не больше двух раз в год (один раз в соцстрану, один — в капстрану; обмен валюты очень ограничен).

Поэтому алчные люди вытряхивали деньги из конвертиков и скупали хрусталь, меха и драгоценности. Что, конечно, глупо до безумия, имея в виду и сомнительную ликвидность подобных активов, и «в гроб с собой не положишь».

То есть было какое-то социальное понуждение к бессребреничеству.

Конечно, бытие определяет сознание. Но сознание с этим не мирится.

В результате мы получили безумства нуворишей. И еще сильнее полюбили бессребреников старой закалки.

заметки демократа
Мансарда и бельэтаж

Я демократ. Мой демократизм самый что ни на есть искренний — демократизм пожилого консерватора, любителя легкого вина и приятной книжки про умное.

То есть: меня никто и, главное, ничто не заставляет писать статьи против жестокости властей и бесстыдства толстосумов, выступать за равенство перед законом и даже, представьте себе, за справедливое распределение национального богатства.

Я это делаю (и так думаю) от души, в результате размышлений, впечатлений и переживаний. Надеюсь, не самых незрелых.

В этом мое отличие от грызоногтого юного демократа, вся демократия которого — от зависти к богатым и властным. А когда ему доведется хапнуть лимон-другой или стать первым помощником второго заместителя — то это демократическое и где-то отчасти радикальное дитя становится жуткой скотиной с известным ментально-моральным репертуаром: «твои трудности» и «бабло победит зло».

Ошибкой было бы считать, что демократия и прогресс гнездятся в мансардах и подвалах, а реакция и авторитаризм — в бельэтажах и на виллах. Но, разумеется, обратное тоже неверно как общее правило. Скорее всего, это почти независимые переменные.

Почти. Потому что демократия мансард и подвалов — это до времени скрытый тоталитаризм. А тоталитаризм, в свою очередь, есть предельно упрощенная и радикализированная демократия.

Вообще же демократия — изобретение мещанское. (Только прошу и умоляю — не надо про Древнюю Грецию! Устройство античного полиса не имеет ни малейшего отношения к современной демократии. Ни к процедурам, ни к ценностям. Одно название!)

Давайте о ценностях.

Демократизм — это уважение к другому человеку. Признание неудобного факта, что у другого человека — такие же права, как и у меня.

Но не просто у какого-то хорошего другого человека по моему выбору — а у любого другого. Проще говоря, у всех.

Это придумали мещане (бюргеры, буржуа, городские жители), и это стало господствующей моралью общества.

Демократическое уважение в корне отличается от аристократического.

Демократ уважает всех. Дворян, крестьян, купцов, всех остальных. В том числе и аристократию, эту верхушку дворянства.

Аристократ — уважает только равных себе. Благородных. То есть хороших кровей. Родившихся от правильных мамы и папы (ах, какой скотоводческий взгляд на людей!). А остальные — чернь, быдло, людишки. Подлый народ (то есть внизу общества находящийся).

Вот почему аристократы были так чувствительны к слову «подлец». Пьер Безухов сказал Анатолю Курагину, что тот поступил подло. Анатоль тут же стал требовать-просить-умолять взять это слово — именно это слово! — обратно. Несмотря даже на то, что разговор был с глазу на глаз. Мистический страх аристократа, что его спутают с «народишком».