Книга Вратарь республики - Лев Кассиль

Шипит пар. Под кожухом пришли в движение большие многолопастные колеса.

— Тамада, поступай ко мне помощником по грузовой части! — кричит с мостка веселая капитанша. — Судно тебе известное.

Черный раскол встает между пристанью и пароходом. За колесом пошла вода. Белая пена, завиваясь кругами, закипела позади.

— Нюша, ты так, стало быть, и скажи — папа прокормит, мол, скажи.

— Да ну тебя, уже сто раз сказал! — буркнула девочка с парохода.

— Вот, — закричал в ночь провожающий, — а если она, мама твоя, значит, не согласна… тогда скажи… папа говорит… — И он заплакал.

Пароход унес в ночь свои огни и шумы. И тотчас ночь заняла свое место у пристани, вернула тишину, утихомирила воду, пролегла черными мерцающими далями.

Кандидов сбросил рукавицы и скинул потник. Он собрал книги и пошел спать.

У берега качнулась, заплюхала об воду лодка, подошли и побежали вдоль берега валы от разворачивающегося «Лермонтова».

Глава XXIГИДРАЭРОВЦЫ

Пока дошли до Горького, Карасик успел близко сойтись с ребятами из Гидраэра. С Баграшом и Фомой он сблизился очень быстро. Как-то на стоянке у Мурома Баграш разговорился, и Карасик узнал, что водитель глиссера был когда-то одним из первых русских летчиков.

— Летали мы на этажерках тогда. Форменные этажерки, — говорил Баграш. — Летишь на такой ширмочке. Ветер треплет матерчатую перепонку на деревянных ребрышках, а между собственными ногами землю видишь. Летишь себе, машина козыряет, валится, руками за стойки хватаешься, а на земле инструктор отвернулся, руками за голову хватается и спрашивает у окружающих: «Ну, как? Гробанулся уже или падает еще?» А нос это у меня в 1919 году на Западном фронте. Совсем я еще тогда был мальчишкой. Перебило мне пулей бензинопровод. До своих я кое-как дотянул, а у земли мотор отказал. Я и вмазал в канаву. За боевую операцию — орден, а за капот — вот это украшение на всю жизнь. И после этого… стал как-то летать не совсем точно, не то, что вылетался, но так как-то уверенность ушла. — Он угрюмо отвернулся. — Ну, глиссер тоже дела отличное. На торпедных катерах не приходилось вам? Тоже ведь принцип глиссера.

— А в воздух не тянет? — спросил Карасик, в котором любопытство журналиста пересилило деликатность.

— Смешно спрашивать! — сказал Баграш и отошел в сторону.

От Фомы Карасик узнал, что хотя Баграш замечательный знаток глиссеров и все свои силы, все свое время, все свои знания отдал им, но об авиации говорить с ним не надо. Это его больное место.

— Вылетался старик и страдает.

— Какой же он старик? — удивился Карасик. — Ему и тридцати пяти еще нет, верно…

— Мало что, — сказал Фома.

С Фомой Карасику было легче всего. Когда не было рядом Бухвостова, чья хмурая насмешливость угнетала Фому, — тот был болтлив и откровенен. К Карасику он относился с уважением.

— Ваше дело тоже, наверное, трудное, — говорил он. — Нервов стоит.

Карасик привык, что всюду, куда бы он ни приезжал, люди, с которыми он знакомился, обязательно спрашивали — сколько ему платят за строчку в газете. Только здесь, на глиссере, никто не спрашивал об этом. Фома интересовался, как Карасик пишет, что он выдумывает, а что правда, и как одно с другим соединяется. Карасик с удовольствием объяснял, а Фома платил ему, в свою очередь, полной откровенностью. Он признался раз, что заветная его мечта — это пойти на новом, собственной системы глиссере мимо деревни, где он когда-то работал на кузнице.

С Бухвостовым сговориться было труднее — он был молчалив. Карасик чувствовал, что механик относится к нему с некоторой подозрительностью. От Фомы Карасик узнал, что Бухвостов из бывших беспризорников, жил в одном детском доме с конструкторшей Настей Валежной и до сих пор томится из-за нее. А Настя держится со всеми ровно, и Бухвостов страдает и злится.

В Москве Баграш, Фома, Настя Валежная и Бухвостов жили в маленьком общежитии. Все работали и учились в заводском учебном комбинате Гидраэра. Баграш был главой маленькой коммуны. На одной из стоянок, когда глиссер гидраэровцев нагнал дожидавшегося их «американца», Карасику удалось наконец поговорить толком с очень ему приглянувшейся конструкторшей Гидраэра — Настей Валежной.

Глиссеры стояли рядом. Корректные, молчаливые американцы, ведшие глиссер по поручению своей фирмы, скребли и чистили машину, а Настя, сделав нужные записи в бортовом журнале, прибежала к своим.

— Умираю… пить! — сказала она, обмахиваясь рукой. — Только скорее, мне некогда.

Все наперебой кинулись поить ее. Только Бухвостов стойко продолжал копошиться в моторе.

Настя заглянула в глиссер. Фома пытался что-то прикрыть, но Настя уже заметила беспорядок, мусор на дне, объедки, завернутые в газету и засунутые под сиденье. Потом она внезапно подошла к Бухвостову и отвернула ворот его рубашки.

— Фу, — сказала она, — не смотреть за вами, так зарастете… как маленькие, честное слово!

— Это на американском, на твоем, можно в крахмальной гаврилке щеголять, — оправдывался Бухвостов. — А тут живо к черту вымажешься…

Но Настя распекла всех за грязь, беспорядок.

— Вы что думаете, футболисты? — сказала она. — Я вот тоже сперва относилась так к американской машине. Лишний шик, мол, а теперь вижу, какая у них замечательная машина, сколько у нас наша неряшливость километров в час съедает. Сколько воды тащили из-за этого!..

Она говорила, энергично потряхивая волосами, задорная и строгая. Карасик улыбкой участвовал в беседе глиссерщиков. Ему очень хотелось поговорить с Настей, Настя оглянулась на него:

— Ну, товарищ Евгений Кар, как вам у нас?

К Карасику не прививался псевдоним. Все просто его называли Карасиком. Но тут как раз он предпочитал, чтобы конструкторша называла его интимно — Карасик. Обращение «Евгений Кар» огорчило его официальностью.

— Корреспондент наш — молодец! — сказал Баграш. — Он уже в футбол стукает…

— И от мяча не бегает, — отвечал Бухвостов.

— И в воду больше не падает, — добавил Фома.

— А вы, видно, так меня и не признаёте? — сказала вдруг Настя, смотря на Карасика.

Карасик давно уже мучился, стараясь вспомнить, где он встречался с этой девушкой. И теперь только он вспомнил.

Глава XXIIНАСТЯ

С Настей Валежной он познакомился в воздухе на высоте девятьсот пятьдесят метров три года назад. Это был первый дальний рейс нового советского многомоторного самолета. Летели строители, инженеры, члены правительства, журналисты. Карасик был командирован спецкором. Пассажиры дремали в мягких креслах, убаюканные шумом мотора. Самолет слегка бросало. Ветер был сильный, и вскоре шатание усилилось. Горизонт то закрывал, вздымаясь, все окно, то заваливался куда-то под пол. Земля качалась внизу, как качается плоскость воды в резко сдвинутой кадушке. Самолет лез, слегка покачиваясь, в воздушную гору, потом вдруг ухал носом в бездну. Ноги никак не могли достать уходящий из-под них пол. Хотелось схватиться за ручку кресла, за сиденье, за что-нибудь надежное, неподвижное. Но все летело к черту в прозрачную яму, в воздушный провал. Начиналась болтанка.