Книга Золото Хравна - Мария Пастернак

— Я уронил рукавицу, пока мы шли через выгон. Идите же! Оддню, Мина нуждается в твоей заботе, дай ей горячего вина, посади ее у огня, согрей ей руки. Ступайте же, я скоро приду.

Они пошли к дому. Торлейв прикрыл за ними ворота, бросил в снег догоревший факел и, скользя по оледенелому насту, побежал через выгон обратно к берегу. Он остановился у кромки льда, вынул меч из ножен и замер, вслушиваясь и вглядываясь в морозную тьму. Мир погружен был в бездонную тишину. Не было ни ветерка, не доносилось ни звука. Ледяная поверхность озера отражала спокойный свет звезд. Волк исчез. На том месте, где он стоял, не было никого и ничего, лишь гладкий сияющий снег.

Торлейв вложил меч в ножны и пошел к усадьбе. Только теперь почувствовал он, как устал и замерз сам, как болит его сердце за Вильгельмину.

— Domine, audi orationem meam![80] — шептал он слова молитвы в обледеневший от дыхания край капюшона. — Открой, что это: колдовство, наваждение, морок? Научи меня, что делать, Господи. Укажи, как защитить мою девочку.

Торлейв отвязал лыжи и поставил их в сенях рядом с Вильгельминиными. В сенях было темно и холодно. Вильгельмина, Оддню и Кальв сидели на кухне, оттуда доносились их негромкие голоса. Оддню плакала — значит, Вильгельмина уже всё им рассказала. Торлейв вошел в тепло и опустился на лавку рядом с ней.

— Нашел рукавицу? — тихо спросила она.

— Да.

— Как же так, милая моя! — причитала Оддню. — Ты говоришь, ты видела дорожную ольпу местера Стурлы, ту самую, из пегой овчины, видела его перстень, и печать на перстне, и ты говоришь, что это не бедный твой отец, не наш хозяин?

Вильгельмина сжалась.

— Нет, это не он, Оддню. Я бы узнала его.

— Девочка моя, ты могла его и не признать, после такого-то!

— Он отец мой, Оддню. И потом… не знаю, поймешь ли ты. Я же чувствую.

Кальв сидел у очага, низко свесив голову. По морщинистым щекам его стекали слезы.

— Ты говорила, что была у старухи. — Оддню не решалась произнести имя Йорейд. — Что она тебе сказала?

— Она пела мне. Она сказала, что с отцом какая-то беда, но он жив. Она обещала всю ночь петь и бросать руны, чтобы узнать о нем.

Оддню испуганно перекрестилась.

— Храни нас, святой Олаф, от всякой нечисти и скверны! Это, конечно, колдовство и великое зло, но как знать, вдруг ее волшба поможет найти местера Стурлу… Хотя, сказать по правде, милая, не верится мне, что он жив. Может, тебе лучше смириться и не тешить себя напрасною надеждой?

— Он жив, я знаю это. Скажи им, Торлейв!

Однако Торлейв ничего не сказал. Он молча обнял худенькие плечи Вильгельмины, и она уткнулась носом в колючий ворот его шерстяного кьёртла.

Глава 5

На другой день хоронили старого Клюппа. Торлейв рано утром ушел на отпевание; накануне он не спал всю ночь. После похорон он свалился на лавку в своей каморке в доме у Агнед и уснул мгновенно и глубоко.

Тем временем жители Городища и окрестных хуторов, которым последнее время и так не приходилось скучать, оказались свидетелями нового происшествия. Из лесу вернулись в поселок охотники, те, что третьего дня останавливались в «Красном Лосе» у Агнед.

Впереди шагал Стюрмир Грош, сын Борда. В прошлый раз он уже успел познакомиться со многими местными бондами и арендаторами и теперь кивал им на ходу, а они приветственно махали ему в ответ.

Рядом со Стюрмиром в своем длинном темном стакре ковылял Филиппус Финн Черный Посох, в руке его и впрямь был посох черного цвета, но, поскольку Финн заметно хромал, никому бы не пришло в голову, что посох этот может иметь иное назначение, кроме как поддерживать его неровный шаг.

Остальные охотники также были знакомы обитателям Городища. Нилус Ягнятник из Гиске, королевский исполнитель, был человек известный не только в Эйстридалире. Весь он был стремительный и верткий, и, когда двигался, его суставы ходили ходуном, точно они крепились друг к другу шарнирами. Мышцы его загорелого лица, напротив, были столь неподвижны, что улыбка, время от времени кривившая большой узкогубый рот, казалась гримасой какого-то лицевого паралича.

В долинах Нилуса знали в основном как исполнителя королевской власти, который не гнушался никакими средствами, если речь шла о нарушителях закона. По большей части занимался он «охотой за головами», отыскивая тех беглых, опальных, лишенных мира[81] людей, что вместе со своими семьями укрывались в горах и лесах от королевских властей и кормились разбоем и грабежом. Рассказывали, что в свое время Нилус и сам не брезговал тем и другим, покуда не встал на сторону короля и закона — что оказалось делом весьма прибыльным. Довольно скоро он заслужил прощение былых грехов, о чем имел грамоту, подписанную самим лагманом[82] Нидароса. Документ сей он всегда носил с собою в специальном кисете и не ленился предъявлять его всякий раз, как ему поминали прошлое. На это, впрочем, отваживались лишь немногие: Нилус из Гиске был человек опасный.

Рода он был хорошего, из настоящих хольдов; говорили, что, если бы не бурная его молодость и не чрезмерная жестокость, которой побаивались при дворе, он бы уже дослужился и до золотых шпор — до рыцарского званья[83].

Длинные полуседые волосы Нилуса из Гиске были стянуты на затылке в «конский хвост». Небольшие желтые глаза внимательно смотрели из-под ровных, точно нарисованных неподвижных бровей.

В годы разбойничьей вольницы носил он прозвище Ниле Топор, но, сменив род занятий, и прозванье получил другое. Сам ли он придумал его или нет, но оно, как говорили, заставляло вздрагивать людей, прятавшихся в горах, — маркаманов, бродяг, воров и отщепенцев. Рассказывали, что жены им пугают своих детей, чтобы те не капризничали: «Смотри, Палле, будешь плохо себя вести — придет Ягнятник и заберет тебя!» Нередко также звали его Звероловом из Гиске, ибо был он искусным охотником не только на людей, но и на крупное зверье.