Книга Золото Хравна - Мария Пастернак

Рано, рано ударили в тот год морозы. За две ночи до мессы Никуласа[1] разыгралась метель, замела все пути, все дороги и тропы, и озеро замерзло, покрылось льдом. Вьюга смешала ночной мрак со снегом, рыхлое небо навалилось на коньки крыш и летело, летело навстречу земле. Снег выбелил двор, и кусты, и забор, накрыл огромными шапками крыши пивоварни, стабура[2], амбара и хлева. Белы стали горбатые холмы на том берегу, и дальние пустоши, и леса, и болота. И не было ни звезд, ни луны — только снег светил в ночи своей белизною.

В этой выбеленной тьме две быстрые неприметные тени перешли по льду полосу озера, что отделяла остров от берега. Можно было лишь угадать их движение в круговерти вьюги. Да и кто мог бы их видеть? Кому надо в такую ночь покидать теплый дом и дрожать от холода, пробираясь через ледяную мглу, метель и снегопад? Давно спали все в округе, затворившись в своих домах, и видели сны, и не прислушивались к вою и свисту, и не всматривались в пляску снежных хлопьев на ветру.

И все же двое зачем-то бодрствовали в эту вьюжную ночь. Один из них, бывалый охотник, уловил движение за кустами, и скользнули следом его широкие подбитые мехом лыжи. Он вгляделся во тьму и спустил самострел с плеча. Колчан висел за спиною рядом с засаленным кожаным ягдташем, заскорузлым от птичьей и заячьей крови. Звякнули друг о друга тяжелые наконечники болтов[3]. Он выбрал один, лежавший отдельно от других в длинном замшевом чехле, и тронул натянутую тетиву большим пальцем.

Его спутник начал петь. Страх сковывал его горло. Он пытался направить песню по ветру, вплести ее в завывания вьюги — без всякой, впрочем, надежды на успех. Кто из духов станет внимать дрожащему голосу? Кто захочет исполнить волю труса?

Ночью Вильгельмина проснулась внезапно, хотя до того сон ее был крепок. Она спала на широкой кровати, поджав к подбородку худые коленки и натянув на пятки подол длинной ночной рубахи. Большое одеяло овечьей шерсти и медвежья полость укрывали Вильгельмину от холода. Одно ухо Вильгельмины было погружено в мягкую пуховую подушку, другое спрятано под теплым одеялом.

Во сне она шла по ночному зимнему лесу, и громадные ели вокруг нее шевелили тяжелыми лапами, стряхивали снег на узкую тропинку, протоптанную меж сугробами. Ели смотрели недобро, шептались, шипели, переговаривались. Кто-то гнусаво и монотонно завывал в их верхушках, точно манил ее в неведомую западню. Самой сонной частью своего сознания Вильгельмина понимала: стоит ей только отвернуться — и ели тотчас превратятся в ётунов[4]. Единственное, что может ее спасти, — это идти и идти вперед и не слушать, о чем они шепчутся.

Большое одеяло овечьей шерсти и медвежья полость укрывали Вильгельмину от холода.

«Где же Торлейв? Где отец? Почему их нет?» — думала она, но двигалась все дальше, пока не поняла, что ступает по снегу босиком. Поняла, замерзла и проснулась.

Вильгельмина села на кровати. Край одеяла сполз, она поспешила вновь натянуть его на себя и спрятать ноги в тепло.

В доме было тихо. Печь еще не совсем остыла и едва слышно вздыхала во тьме. Где-то в дальнем углу похрустывал шашель. Что-то, как всегда, негромко тикало за печкой: привычный, успокаивающий звук. Сверчок? Вильгельмина не знала. Няня Оддню говорила, что это ниссе, домовой, прядет овечью шерсть, крутит свою маленькую прялку.

Вильгельмина с детства привыкла к неспешной жизни своего дома, к тем звукам, что издавал он во сне. Тайный скрип, мыший шорох, шелест соломы на крыше, стук ветки о темное окно, множество других шумов, которые никак нельзя было объяснить. Они не внушали ей опасений — напротив, сообщали, что всё в порядке.

Это на улице мела метель и завывал ветер, а здесь старые толстые бревенчатые стены надежно защищали Вильгельмину от непогоды. Тишина стояла в горнице, лишь Буски, огромный черный пес, сонно посапывал на половике возле кровати. В изголовье, освещая часть большого распятия, мерцал слабый огонек масляной лампадки. Когда-то, лет пять назад, Торлейв вырезал этот крест, покрыл его узором из тройных переплетений и подарил Стурле на память.

Видели бы вы, как широка и просторна была кровать, на которой спала Вильгельмина! В прежние далекие времена, когда Вильгельмины еще не было на свете, это ложе разделяли ее родители — Стурла и Кольфинна. Мать навсегда оставила свою половину сразу после рождения дочери, и Стурла остался один на этой бескрайней постели. Когда торговые дела заставляли его покидать хутор — а это случалось нередко, — Вильгельмина из своей девичьей горенки перебиралась в отцовскую спальню, ведь на это время она становилась единственной хозяйкой усадьбы. В такие ночи она спала здесь, среди множества перин и вышитых пуховых подушек: она нарочно стаскивала их на кровать, чтобы чем-нибудь заполнить пустое пространство. Две из них когда-то вышила и обвязала кружевами сама Кольфинна. Вильгельмина не помнила матери. Эти белые наволочки, эти легкие подушки были для нее в детстве как послание с небес, на которых ушедшая Кольфинна стала ангелом и почивала среди вот таких же белых, мягких, кружевных облаков.

Кровать была очень стара, гораздо старше самого дома. Много лет назад прадед Вильгельмины, Орм Бычья Шея, выкупил хутор Еловый Остров на Долгом озере в северном Эйстридалире[5] у обедневшего родича своей жены Асты. Чтобы перевезти на остров весь скот и скарб, была построена специальная паромная ладья. На ней переправили по воде, среди прочего, и огромную кровать, и древние резные кресловые столбы[6] — те, что теперь подпирали потолок в гостевой горнице.