Книга Хозяйка истории. В новой редакции М. Подпругина с приложением его доподлинных писем - Сергей Носов

Несмотря на то что за вдовой наблюдала группа психологов, с ней произошел припадок. Она упала на гроб и забилась в истерике. Этого никто не ожидал, те же психологи накануне прогнозировали относительно умеренную поглощенность образом умершего. Приводили в чувство с трудом. Она не позволяла сделать себе укол, отказывалась от медикаментозного вмешательства и даже выбила, говорят, стакан живительной воды из рук подносившего. Яростная враждебность Е. В. Ковалевой к окружающим всех озадачила. Никто не знал, как такой факт отразится на ее исключительном даре. И будет ли в принципе исключительный дар Е. В. Ковалевой достоянием государства. Представитель правительства уехал сильно расстроенный, так и не выразив своих соболезнований. На генерале, говорят, лица не было. Черная полоса наступала зримо, отчетливо. Перспективы пугали. Было смешно думать на тех похоронах о преемнике. Никто обо мне и не думал.

Когда через несколько месяцев, почти год, я по поручению Руководства Программы выводил Е. В. Ковалеву, спасая общее дело, из глубокой долгосрочной депрессии, меня поразила необычно тяжелая клиника горя этой незаурядной, но, скажу честно, нередко и безалаберной женщины.

Но прежде я должен рассказать о себе самом и о моей работе в Отделе — в более для него счастливое время.

Глава вторая

Некоторые особенности моего организма. — Мое семейное положение. — Мой идеал женщины. — Особое собеседование со мной в июне 1971 года. — Я подвергаюсь проверке. — Ее счастливый итог

За год до волковской трагедии в моей жизни произошло знаменательное событие — из рафинированных теоретиков Отдела я перешел в разряд лиц практикующих. Это означало признание моих объективных качеств, благодарю судьбу — своевременное.

Что же я собой представлял?

Был молод, абсолютно здоров, уверен в собственных силах. Обладал незаурядной мышечной системой и жгучим, по оценке заинтересованных лиц, отмечавшим также мой темперамент взглядом. Моя спортивная внешность никого не обманывала. Сон у меня был образцовый, моторика — отменная. Брился я дважды в день — утром и перед сном, и моя широкая грудь была изрядно волосатой. (Однако почему же в прошедшем времени? Была и осталась!)

Ради объективности следовало бы все-таки признать за собой что-нибудь характерно ущербное — близорукость, гнилые зубы, заикание, — но при всем моем уважении к читателю я не могу припомнить у себя ни одного физического недостатка; не считать же таковым несколько короткие по сравнению с туловищем ноги, что мною самим до сих пор воспринимается как крайне благоприятный признак (подробности позже) и чему обязано мое крепко сколоченное, слегка коренастое тело, опять же по отзывам заинтересованных лиц, некоторым «своеобразием» и (прошу прощения за чужой лексикон) «шармом». Я по-мужски не кокетлив и никого не намерен смущать подробностями, но без них невозможно представить мою необычную роль в реализации самых смелых проектов по Программе Отдела.

Итак, скажем прямо, в любовных схватках я не знал поражений, но в семейной жизни, увы, потерпел неудачу. Мою жену звали Лариса. Она была, по общему мнению, тоже красива и, что мне особенно импонировало, умна, но притом никак не могла простить человеческой природе некоторых простых вещей и в первую очередь известное стремление мужчин к полигамии. К тому же мы не сходились характерами и еще более темпераментами. Она походила на скандинавку, тогда как мой идеал, убеждаюсь со временем, — африканка, идеал, должен признаться, до сих пор мною не познанный.

Как бы то ни было, я хочу воспользоваться случаем и принести моей бывшей супруге благодарность за понимание ситуации в целом и, в частности, за то (хотя это и не пригодилось), что вопреки желанию ее родителей она добросовестно не потребовала от меня формального развода, чтобы не повредить моей предполагаемой карьере. Там, где я работал, относились в те годы чрезмерно трепетно к так называемому моральному облику кадров.

Мы жили порознь, довольствуясь каждый своей собственной личной жизнью.

В июне 1971 года, сразу после лиссабонской сессии НАТО, меня вызывают на собеседование. Сначала разговор идет о конкретных результатах моих непосредственных исследований — я обрабатывал нехарактерные оргазмические флуктуации в неинформативном поле Е. В. Ковалевой по фонограммам неосновного фонда, — но скоро убеждаюсь, что не это интересует опрашивающих. Моя частная жизнь — вот что составляет предмет их любопытства. Осведомленность Руководства Программы в этой области меня поражает. Им известно обо мне все, буквально все. Ну, например, особенности моих невинных приключений в Новосибирске, где я гостил полторы недели у длинноногой племянницы моего университетского преподавателя тогда еще обязательного для всех исторического материализма и ее смешливой подружки из местного пединститута. «А как же ваша жена?» — спрашивает полковник М. Л. Бойко, нахмурив для наглядности брови. Вопрос риторический, он осведомлен и без моих ответов. Тем не менее я все признаю и во всем признаюсь, объясняя характер моих поступков высоким уровнем моей половой конституции. Иными словами, объективным фактором; и мне кажется, субъективно они меня понимают.

Удивительнее всего, что именно технические детали в наивысшей степени интересовали комиссию. Подробности и нюансы: продолжительность, количество фрикций, возможность пролонгации… на столе лежала — я заметил ее издалека — персональная карта моего последнего (январского) медобследования, с четко обозначенной морфограммой. Разговор был затеян со мной неспроста, я чувствовал это со всей очевидностью.

Особенно запомнился один эпизод, до крайности мне тогда показавшийся странным.

— А не знаете ли вы Надежду Емельяновну из канцелярии? — спросил меня полковник Б. Б. Шумилин.

Но кто же не знал у нас Надежды Емельяновны? Ее знали все. Надежда Емельяновна была притчей во языцех.

— Можете не отвечать, но скажите, пожалуйста, как мужчина мужчинам, вот если бы взять Надежду Емельяновну и этак ей как-нибудь да и впендюрить — вы бы смогли?

Помню, как тикали практически бесшумные часы на руке генерала, подарок известной швейцарской фирмы в пору его посещения Берна в составе правительственной делегации — такая была тишина в кабинете. Слух у меня идеальный, интуиция — тонкая. Надо знать Надежду Емельяновну, чтобы понять всю каверзность поставленного вопроса. Но и кто спрашивал? Слово «впендюрить», жаргонное, низовое, — я нарочно сейчас уточнил еще раз его значение по словарю, — слово «впендюрить» произнес не кто-нибудь, а записной интеллигент, знаток мировой литературы, каким мы знали полковника Б. Б. Шумилина в нашем Отделе, — любитель непростой поэзии полуопального тогда А. А. Вознесенского и уже в те годы ценитель почти запрещенного за пределами этого здания творчества В. В. Набокова, эмигрантского автора целого ряда замечательных книг, из числа сочинений которого лично мне больше других по душе малоизвестная драма «Изобретение Вальса» — ее постановку уже в годы горбачевской гласности по стечению обстоятельств я увидел в одном из московских театров. Сложный, умный и высококультурный писатель!