Книга Антарктида - Хосе-Мария Виллагра

— Но так не бывает, — выдохнул Ванглен, едва не сломав себе ребра.

— Все бывает, — вздохнул женский голос во тьме. — Когда-то люди жили в реальном мире, который бывает, и решали реальные задачи, с плюсами и минусами. Но затем все реальные задачи были решены. Остались лишь выдуманные. Тогда зачем было оставлять реальность реальной? Для выдуманных задач нужен выдуманный мир. Зачем создавать что-то, если можно просто придумать. Когда ты можешь сделать все, важно не что ты делаешь, а чего не делаешь. Бог ничего не делает. Поэтому он и Бог.

Все, что мог, Он уже сделал. А поскольку Он Бог, то мог все, поэтому сделал все. Значит, все возможно. Да и не столь это важно — реален ли реальный мир или нет. Все — только кажется, поэтому реальное вполне может быть нереальным, а нереальное так же реально, как реальное. Реальность у каждого своя. Для тебя — одна. Для меня — совсем другая. Ты думаешь, что ты — это ты, а я — это я. А я думаю по-другому. Быть может, я думаю, что я — это не я.

Женский голос плакал во тьме.

— Это ты, Киллена? — спросил Ванглен, совсем запутавшийся в любовном треугольнике мироздания.

— Называй меня каким хочешь именем. Не ошибешься.

— Почему ты плачешь?

— Плакать или смеяться — какая разница?

— Но тогда почему ты плачешь, а не смеешься?

— Тебе это только кажется. Мы же не люди, чтобы плакать или смеяться. Мы хотим быть людьми, но мы не знаем, как. Мы даже не знаем, что такое быть. Все вокруг не то, чем кажется.

— Я люблю тебя! Это реальность!

— Тебе это только кажется. Быть может, на самом деле ты меня ненавидишь. А если и любишь, то не ты и не меня. Все это не то! Все не то, чем кажется!

Голос рыдал где-то совсем рядом. Ванглен поднялся и шагнул вперед, вытянув в кромешной тьме руки. Внезапно ступени под его ногами кончились и он, не удержавшись, полетел во тьму.

36

Кима и Ли окружал полный мрак. Ни стены, ни тела больше не светились. От последнего умершего на сетчатке глаз фотона их отделяло бессчетное число бетонных перекрытий и маршей бесконечной лестницы. Но Ким, который видел в черном свете все, вел Ли за собой.

Плесень не светилась, но ее появлялось все больше на стенах. Пол и ступени стали мягкими и ворсистыми. Ноги погружались в этот ворс сначала по щиколотку, затем по колено. Идти становилось все труднее. Плесневая трава росла уже по пояс. Казалось, что она не просто путается под ногами, но вяжет, ощупывает их. Паутинки плесени протягивались через весь коридор, от стены к стене, все гуще и все прочнее. Их приходилось рвать плечом, чтобы двигаться дальше. Ким барахтался в этой паутине. Каждый следующий шаг давался ему тяжелее предыдущего. Он совсем потерял направление и уже не понимал, движется ли он сквозь слипшуюся паутину вдоль коридора или пробивается прямо сквозь стены плесени.

Щупальца и волокна облепили его со всех сторон, и Ким почувствовал, что уже не он продвигается сквозь плесень, а эта густая, вязкая масса проникает в него. И чем больше сил он тратил на борьбу с ней, тем быстрее происходил этот процесс. Сначала у Кима рассосались пальцы. Он все еще чувствовал легкое покалывание в них, даже когда его руки растворились по локти. Затем исчезло то плечо, которым он пробивался сквозь стены. Странное дело, двигаться от этого стало только легче. Ким продолжал шагать вперед, хотя ноги совершенно онемели и он не был уверен, есть ли еще они у него. Сосущее чувство охватило его живот, пробирая до самых кишок, до печени и селезенки. Его позвоночник и ребра стали мягкими. Набитые плесенью легкие давили изнутри, и Киму казалось, что он дышит всей окружающей его массой. У него больше не было ног. Он совершал не шаги, а усилия. Еще усилие — и рассосалось его сердце. После этого все пошло легче. Усилием воли Ким растворил лицо, мешавшее двигаться вперед, и глаза, которые давно стали ему без надобности. Его еще живой мозг врастал в плесень сгустком спутанных мыслей, которые становились все отрешеннее и тоньше. Последней мыслью Кима была чистая мысль о Ли. Обретя свободу, она легко пронзила толщу плесени и вышла наружу.

Конец второй части

Часть третья

1

Красота донны Молины с возрастом достигла той степени бесстыдного совершенства, когда молчать о ней значило даже больше, чем ее славить, и любой, самый уверенный в себе мужчина в ее обществе начинал чувствовать себя неловко, но не оттого, что ее умопомрачительные прелести возбуждали в нем тайные желания и нескромные мысли, а потому, что через какое-то время всякому начинало казаться, будто он недостаточно явно выказывает их и недостаточно настойчиво старается продемонстрировать свое восхищение этой поразительной женщиной, будто он и не мужчина вовсе, будто он не чилиец. Невнимание к соблазнам донны Молины выглядело сродни непатриатизму. Это походило на государственную измену! Одно лишь подозрение в этом могло погубить мужчину.

Впрочем, игнорировать эту женщину было так же невозможно, как не замечать извержение вулкана, разразившееся прямо у ваших ног, и хотя донна Молина выбивалась из сил в стремлении уберечь мужчин от действия своих неотразимых чар, но эта ее забота приводила лишь к тому, что ни один из представителей сильного пола не чувствовал себя находящимся от нее на достаточном удалении, чтобы его невнимание к этой женщине не бросилось тут же в глаза всем окружающим и не показалось бы куда более непристойным, чем самый откровенный флирт. Даже те мужчины, которые вовсе не знали ее, были сами в том виноваты. Достаточно было хоть раз взглянуть на донну Молину, чтобы понять это.

Поэтому Мария совсем не удивилась, когда, войдя в дом, не обнаружила рядом с донной Молиной лейтенанта Эспехо, своего жениха, как будто здесь ничего и не произошло перед самым ее приходом. Донна Молина, очаровательно улыбаясь всем своим сладким телом, стояла посреди комнаты с самым невинным из своих видов и, кажется, даже развела чуть в стороны руки, то ли встречая Марию, то ли показывая ей, что ничего не было, но даже если бы Мария застала ее с лейтенантом сжимающими друг друга в страстных объятиях, суть произошедшего не стала бы для всех присутствующих более ясной и отчетливой, чем сейчас, когда она, войдя, увидела все общество застывшим в самых нестесненных позах, будто и в самом деле ничего особенного перед ее приходом здесь и не произошло, будто все они специально ждали именно ее, Марию, чтобы показать ей это со всем своим природным тактом и врожденной чуткостью, заставлявшей всех их скрывать, что бы здесь ни произошло минуту или год назад, безразлично, из одного только дружеского участия и самого искреннего уважения к чувствам бедной девушки, и единственным следом случившегося, но скрытого в самых недрах их душ так надежно, как если бы ничего не случилось вовсе, была та непринужденная обстановка, которая царила в доме, и дружелюбное молчание, которым все присутствующие встретили появление Марии, которая так и застыла в дверях, будто ударившись о воцарившуюся тишину.

Марию не слишком удивило и то, что все это происходит на людях. Чилийцы по природе своей чрезвычайно скрытны. Они могут годами прятать свои чувства под маской совершенно непритворной искренности. Свои истинные чувства они способны спрятать так глубоко, что часто и сами остаются в полном о них неведении до конца своей жизни. Наверное, это самая скрытная нация на свете. Именно поэтому, когда столь глубокое чувство у них вырывается наружу, его проявлению не может помешать ничто. Тем более что ни у кого не было сомнений, что только благодаря врожденной щепетильности донны Молины фактически все выглядело так, будто ничего не произошло вовсе. Скорее всего, и на самом деле ничего такого, о чем все так и подумали, не произошло, уж слишком безупречна донна в вопросах, касающихся ее чести, но все это было совершенно неважно, поскольку скрытность у чилийцев вполне естественным образом сочетается с величайшей проницательностью, поэтому в Сантьяго ничего — даже того, что упрятано так хорошо, что ни единая душа не могла сказать, что видела это собственными глазами, — скрыть невозможно, и для всех присутствующих суть всей этой сцены читалась столь же явно, как если бы лейтенант Эспехо в эту минуту стоял перед донной Молиной на коленях, а та втирала бы его красивую голову в свой плоский живот прямо на глазах у бедняжки Марии. Само отсутствие каких-либо следов бурной сцены служило лучшей уликой. В самом деле, зачем так тщательно скрывать то, чего не было? И если ничего такого не произошло, то почему все так и подумали?