Книга Антарктида - Хосе-Мария Виллагра

Мария прекрасно понимала, что все это не было подстроено специально для того, чтобы уличить ее. Для чего подстраивать то, что и так каждый день происходит в Сантьяго в каждом доме и что, в сущности, не отличалось от любой другой сцены, каждая из которых ежедневно разоблачала Марию в глазах окружающих всякий раз, когда она появлялась в обществе, что бы там ни происходило или не происходило перед ее приходом. Собственно, все присутствующие только для того здесь и собрались. И даже те, кто здесь отсутствовал, поступали так не без причины.

В сущности, Марию не очень-то все это и задело, неважно, произошло здесь что-то или нет, поскольку лейтенант Эспехо лишь считался ее женихом, во всяком случае, все соседи, родственники, друзья и знакомые говорили об этом, как о деле решенном, и называли их женихом и невестой, хотя Мария откровенно не понимала, откуда взялись все эти нелепые слухи, потому что никогда она ни с кем, в том числе и с самим лейтенантом, не говорила ни о чем подобном и не давала ни словом, ни жестом, ни единым взглядом ни малейшего повода к каким-то пересудам на этот счет. Более того, Мария никогда даже в глаза не видела лейтенанта Эспехо и не имела ни малейшего представления о том, как он выглядит. Она не видела даже его фотографии, и никто ни разу не смог толком ничего ей рассказать о нем. Сказать честно, она не была даже уверена, что ее жених существует на самом деле, а не является очередной выдумкой донны Молины, которая таким нехитрым образом пыталась хоть как-то спасти репутацию Марии. Ведь если бы лейтенант Эспехо существовал на самом деле, то не было б никакого смысла так много говорить о нем с Марией, и лишь его отсутствие как такового делало слухи неопровержимыми. Существует он на самом деле или нет, но эти двое — блестящий офицер и бедная Мария — казались всем такой красивой парой, что явная дистанция, которую они сохраняли в отношениях друг с другом, лишь доказывала, что все давно решено, и весь город обсуждал их роман, то жалея Марию, то завидуя ее счастью. И не так важно, произошло ли что-то в доме донны до прихода Марии или только готовилось произойти, поскольку все это действительно могло произойти, а значит, все равно что произошло, во всяком случае, вероятность этого происшествия была близка к ста процентам, а отсутствие самого факта связано лишь с частными обстоятельствами и, в общем, случайно, а потому ничего не менялось, даже если на самом деле ничего и не произошло. Ведь рано или поздно что-то в этом духе непременно должно было случиться.

Все здесь присутствующие прекрасно понимали это. Доктор Уртадо даже зевнул, когда Мария вошла, и продолжал сидеть в кресле с распахнутой газетой с таким видом, будто не только не отрывался от чтения все это время, но и вообще трудно представить, что на свете могло бы оторвать его от газеты, а уж меньше всего — поведение собственной любовницы, тем более что он знал, что все вокруг знали, что звания официального любовника донны Молины доктор удостоился лишь в шутку, поскольку выглядел он в этой роли столь нелепо, что, даже когда его видели с донной Молиной, все воспринимали данное обстоятельство лишь как продолжение старинного анекдота, вся соль которого как раз и состояла в его совершенной нелепости и долготе. Все прекрасно знали, каковы их взаимоотношения на самом деле. Да, собственно, они их и не скрывали, и раз в неделю доктор Уртадо ужинал у донны Молины.

Адвокат Абелардо, имевший талант всегда оказываться там, где что-то происходит, и само присутствие которого являлось лучшим доказательством того, что действительно происходит нечто особенное, потому что даже когда вообще ничего не происходило, его присутствие придавало этому обстоятельству особый смысл и само по себе превращало ничего не значащий эпизод, а уж тем более его отсутствие, в неопровержимую улику, настолько строго, с безжалостной логикой умел он выстроить цепочку известных связей между самыми, казалось, далеко отстоящими друг от друга и совершенно случайными фактами, — адвокат Абелардо сладострастно попыхивал своей сигарой, не обращая внимания ни на отсутствие лейтенанта, ни на присутствие — каково! — несравненной донны, а, напротив, не сводя именно с Марии своего хищного и, как обычно, несколько презрительного взгляда накачанных, как и его отменная мускулатура, глаз, холодный скепсис которых он нарочито усилил, чтобы не дай бог кто-либо из присутствующих и, прежде всего, сама Мария, не заподозрил, что он смотрит на нее как-то иначе, чем на других, как оно на самом деле и было, своим выпуклым, рельефным взглядом подчеркивая, что важно не то, что произошло или не произошло в этой комнате в отсутствие Марии, а то, как она, Мария, воспримет все это, застигнутая, как обычно, врасплох.

Собственно, и все остальные, кроме доктора с его газетой, смотрели не на донну Молину, эту всегдашнюю виновницу любого торжества, а на Марию и смотрели они на нее в этом момент вовсе не потому, что, войдя, она разом оказалась в центре скандала, а потому, что даже тогда, когда ее не было в доме, она — теперь это стало совершенно очевидно — занимала все их мысли и оставалась главным действующим лицом всего происходящего, даже если ничего на самом деле и не происходило, и теперь своим эффектным явлением она лишь подтверждала это, остановившись в дверях так, будто все это имело для нее какое-то еще значение, кроме того буквального и совершенно двусмысленного, о котором столь явно говорило отсутствие лейтенанта Эспехо, очевидно, самого близкого ей на свете человека, вкупе с очаровательным трепетом ресниц донны Молины и ободряющим молчанием всех остальных.

На Марию сострадальческим взглядом смотрел отец Донато, который пришел сюда специально, чтобы попытаться спасти девушку, поскольку знал и боялся, что с ней рано или поздно должно произойти нечто подобное и что не только адвокат Абелардо, который преследовал ее с упорством, делавшим ему честь и обнаруживавшим его истинные цели, но и все остальные ее друзья и просто знакомые давно следили за Марией, опасаясь и ожидая от нее чего-то в этом духе, и пришли они в гости к донне Молине в одной лишь надежде не увидеть ничего подобного, и надо же такому случиться, что, как только они собрались все вместе, именно на их глазах, в присутствии стольких непредвзятых свидетелей и произошло то, чего все они так боялись и чему не хотели верить, давно смирившись в душе. Потому-то отец Донато при всей своей нелюбви к светской жизни считал долгом доброго христианина присутствовать здесь, в гуще событий, зная, насколько важным может оказаться свидетельство и голос мудрого пастыря в таком запутанном в самой своей вопиющей простоте случае, хотя и понимал с горечью, что все его усилия бесполезны и что призвание священника в данном случае предписывало ему держать свое милосердие спрятанным поглубже, чтобы стать не только неутомимым преследователем, но и суровым судией девушки столь нелегкого поведения, и весь драматизм ситуации состоял в том, что, находясь здесь, отец Донато превращался в одного из палачей той, которую он так хотел спасти. Отец Донато всегда, как мог, защищал Марию и при каждом удобном случае, включая воскресные проповеди, распространял о девушке самые нелепые слухи, чтобы скрыть от людей то, чего им на самом деле не следовало о ней знать.

На Марию смотрел и архитектор Фарамундо, который, впрочем, всегда смотрел на Марию, если она появлялась в поле его зрения, и смотрел так, что не надо было никаких слов, чтобы разъяснить истинный смысл этого напряженного взгляда, который при виде Марии на самом деле даже несколько смягчался, чем архитектор и выдавал себя с головой, потому что его взгляд становился совсем каменным, когда архитектор Фарамундо смотрел не на Марию, а на донну Молину, или на стул, на который та собиралась присесть, или на любой стул вообще, даже на тот, на который он собирался сесть сам, прежде чем углубиться в размышления над невероятными проектами своих фантастических небоскребов, которые занимали все его мысли, или когда он просто глядел в окно, за которым ему виделось, как его невозможные прожекты скребут небо над Сантьяго, — его взгляд всегда оставался напряженным, и сейчас архитектор встретил Марию этим же раскаленным до черноты, хотя и чуть смягчившимся против его воли взглядом. Небоскребы рушились в его глазах.