Книга Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

На место свергнутых и убитых королей приходят другие, у поверженных сословий урезаются, но не отменяются вовсе их вольности, которые победители клянутся соблюдать. Тренд конца XV — первой половины XVI в. очевиден: мяч на стороне монархии, в большей части Европы идёт резкое возрастание власти суверенов и отступление сословий. Но определённый уровень прав и свобод сохраняется, действуют — пусть со сбоями — институты и законы, его гарантирующие. Развивается правовая мысль, акцентирующая идею, что «истинная» монархия — не тирания, не произвол, что монарх не должен посягать на частные права подданных, что тирану можно и должно сопротивляться. И это говорит о жизненности европейской общественной самоорганизации, исторически сложившейся в условиях феодализма.

Классик американской исторической социологии Баррингтон Мур указывает следующие элементы западного феодализма, которые отличали «его от других обществ в благоприятную для демократии сторону»: «постепенный рост иммунитета отдельных групп и персон от власти правителя», «концепция права на сопротивление несправедливой власти», «концепция договора как общего дела, свободно предпринимаемого свободными личностями, выведенная из феодальных отношений вассальной зависимости»[153]. «[В Западной Европе] начала свободы, завещанные средними веками, уступая единодержавию, не заглохли совершенно. В некоторых странах они сохранялись непрерывно, в других послужили источником позднейшего возрождения», — отмечал веком раньше классик русской правовой науки Б. Н. Чичерин[154].

Американский историк-русист Нэнси Коллман, активно настаивающая на сходстве политико-правовых институтов России и Европы раннего Нового времени, тем не менее вынуждена признать и коренную разницу между ними: «Централизующимся государствам Европы приходилось иметь дело с устоявшимися социальными группами и основаниями для солидарности: аристократией, дворянством, гильдиями, сильными региональными обычаями — и вследствие этого действовать с определёнными ограничениями, чтобы отвечать местным интересам… Русские цари осуществили централизацию, пожалуй, даже более успешно, чем другие европейские правители, за счёт того, что им не противостояли укоренённые на местах группы, такие, как дворянские корпорации»[155].

Собственно сословий в европейском смысле слова — самоуправляющихся корпораций с набором прав и обязанностей — в России конца XV — начала XVI в. мы не видим. «…В начале XVI в. в России не существовало выработанных юридических норм, законов, которые бы закрепляли сословные права и привилегии разных групп знати»[156] (то же, естественно, касается и других социальных групп). В Московском государстве только одна политическая сила — великокняжеская власть, которой ничто не противостоит, которая ни перед кем не отчитывается, никому не клянётся хоть что-то соблюдать (даже при восшествии на престол, в отличие от большинства европейских монархов). Российский историк М. М. Кром, доказывающий, что Московское государство было одним из вариантов общеевропейской модели раннемодерного государства, видит в нём и «архаические черты», отмечая в первую очередь «самую выразительную, отличавшую Московию от соседей на западе», — «отсутствие институциональных ограничений монаршего произвола»[157]. То же утверждает и крупнейший американский специалист по Московской Руси Ричард Хелли: «Россия выходит из Средневековья, не имея ни единого из существовавших к тому времени на Западе институциональных ограничений власти правительства»[158].

Так что «русская аномалия» для Европы была куда более удивительной, чем польская.

Глава 2

1547–1613 годы

Десятилетие реформ

16 января 1547 г. в Успенском соборе Кремля великий князь Иван Васильевич венчался на царство и стал первым официально провозглашённым русским царём. Московское самодержавие достигло вершины пирамиды властных статусов, известных в тогдашней России. Буквально через несколько месяцев произошло другое важное событие — разразился первый архетипический русский бунт. Во всяком случае, в источниках нет сведений, что нечто подобное случалось раньше.

Весной — летом страшные пожары уничтожили практически всю Москву, в огне сгорело 25 000 дворов и 250 церквей, погибло несколько тысяч человек. Народная молва обвинила в злонамеренных, сделанных с помощью чародейства поджогах родню государя по материнской линии — князей Глинских, фактически управлявших страной и вызывавших всеобщую ненависть своими злоупотреблениями. 26 июня разгневанные москвичи ворвались в Кремль и убили дядю царя — Юрия Васильевича Глинского, — а «людей княже Юрьевых бесчисленно побиша и живот [имущество] княжей розграбиша»; брат Юрия Михаил бежал из Москвы. Бунтовщики осмелились даже заявиться в подмосковную царскую резиденцию — село Воробьёво — с требованием выдать на расправу спрятавшихся там, по их мнению, князя Михаила и его мать, царскую бабку, княгиню Анну. Насилу удалось убедить мятежную толпу, что Глинских в Воробьёве нет, после чего посадские люди вернулись к своим пепелищам. В этом эпизоде уже видны характерные черты русского бунта: обвинение во всех бедах «плохих бояр» и апелляция к «хорошему царю». В ходе отечественной истории эти черты проявятся ещё не раз. Следует оговориться: «наивный монархизм» был в ту пору присущ народным восстаниям по всей Европе, однако очень скоро он начнёт там изживаться, в России же ему суждено законсервироваться вплоть до XXI столетия.

«Глас народа» был практически не слышен при отце и деде Ивана IV. Почему же он вдруг прозвучал столь громко и требовательно? Да, конечно, пожаров такого масштаба в Москве давно не случалось. Но дело не только в этом. Историки говорят о периоде 30–40-х гг. XVI в. как об эпохе политического кризиса[159], достигшего к 1547 г. своего пика. Причина кризиса — малолетство самодержца, неспособного полноценно править. При отсутствии в московской политической системе института регентства это привело к борьбе между различными придворными кликами, каждая из которых, одерживая верх, жестоко расправлялась с соперниками и могла совершенно свободно творить произвол в отношении бесправных низов — «грады и волости пусты учиниша наместницы и волостели», по формулировке официальной летописи. Реакцией на очевидную разбалансировку правительственной системы, сопровождавшуюся «катастрофическим падением авторитета боярской олигархии»[160], и стал «пожарный» бунт. Судя по всему, он был самой яркой, но далеко не единственной вспышкой низового протеста: «Тех градов и волостей мужичья многие коварства содеяша и убийства их [наместников и волостелей] людем».

Важно отметить, что в период так называемого «боярского правления» правящая знать никак формально не закрепила свои огромные фактические возможности. Оставшегося в восьмилетием возрасте сиротой Ивана вряд ли сложно было уморить и заменить своим, «боярским» великим князем. И уж тем более ничего не стоило добиться от мальчика-монарха подписать некий документ, ограничивающий его власть в пользу аристократии, дающий последней неотъемлемые сословные права, официально расширяющий полномочия Думы и т. д., — аналог английской Великой хартии или венгерской Золотой буллы. Но ничего этого сделано не было — видимо, московские бояре и в мыслях такого не держали. Устоявшийся при Иване III и Василии III порядок, очевидно, казался им естественным и безальтернативным. Если судить по боярским практикам, пределом мечтаний каждой отдельной группировки была вседозволенность за