Книга Исповедь уставшего грешника - Андрей Максимов

Во всей этой кутерьме я даже не сразу заметил отсутствие твоей мамы. Вышел из буфета, где проходил банкет, побродил по театру, поискал… Нет, Ирины точно не было, значит, впервые в нашей жизни она не пришла на послепремьерный банкет.

Расстроился ли я? Если честно: скорее, удивился. Но быстро успокоил себя тем, что на следующий спектакль придет Лиза, а она-то уж точно найдет слова, которые мне надо сказать после такой премьеры.

Как всегда после премьеры, я возвращался домой часа в два ночи. Постарался тихо открыть дверь, но в коридоре и на кухне горел свет: Ира не спала. На кухне был накрыт стол.

Мама обняла меня, поцеловала, сказала:

– Ты гений.

Я растерялся. Я не знал, как реагировать. Я попытался сказать какую-то дурацкую шутку.

Ира смотрела на меня по-доброму. Мне кажется, что впервые не за дни – за годы я ловил такой взгляд твоей мамы.

– Знаешь, что я тебе скажу? Это спектакль про меня, – я услышал, казалось навсегда забытый, мягкий и нежный голос моей мамы. – Конечно, про всех, я понимаю, но… еще и про меня. Раневская – это я. Я тоже постоянно играю в какую-то игру и совсем разучилась жить по-настоящему.

Мне бы обрадоваться, а я испугался. Да, да, да, я испугался! Потому что рушилось стройное построение мира, в основании которого лежала понятная картина. Вот есть жена: больная, равнодушная к своему мужу и старающаяся жить самостоятельной жизнью. Вот есть муж: жалеющий свою жену, но считающий себя вправе в такой ситуации тоже жить совершенно самостоятельно. И вдруг стала возникать какая-то совсем новая картина, и я совершенно не понимал, что с ней делать.

– Ты, наверное, очень устал, – улыбнулась Ира. – Может, посидим хоть немножко? Выпьем даже не за твой успех, а за твой невероятный талант.

Мы сели на кухне. Я вдруг понял, что во всей этой суете я, как всегда, забыл поесть и набросился на потрясающе вкусную еду: никто так, как твоя мама, не знает мои гастрономические вкусы. Впрочем, не только гастрономические…

Еда хороша ещё и тем, что дает занятие рту: можно есть и не разговаривать. А то ведь я совершенно не понимал, как надо себя вести.

Ирина все подкладывала мне и повторяла:

– Ешь, ешь. Ты заслужил. Ешь ещё, ешь.

Впервые за долгие годы Ирина говорила безостановочно, страстно и очень интересно. Она рассуждала про спектакль, и, что самое невероятное, произносила ровно те слова, которые я выкрикивал артистам на репетициях, словно невидимкой приходила к нам и подслушивала.

Я вдруг понял – и, опять же, скорее с ужасом, чем с восторгом, – что меня никто и никогда не будет понимать так, как твоя мама. Потому что если женщина живет с мужчиной больше десяти лет, она успевает изучить каждую клеточку и его тела, и его души. Больше никто и никогда не будет меня так чувствовать и понимать.

Я как-то позабыл об этом, потому что та, прежняя Ира вошла в марево болезни, растворилась в ней, а из марева появилась другая, сказавшая про нас: «мы – чужие близкие люди». И вдруг прежняя опять возникла. Зачем мне это чудо? Что мне с ним делать?

И еще я подумал, совсем уж некстати и не вовремя, что мы все очень любим молить Бога о чуде, совершенно не думая: а сможем ли мы им распорядиться? Ведь нет у нас никакого опыта взаимоотношений с чудом.

Я вдруг увидел, какой могла быть наша жизнь, если бы все сложилось по-другому. Сложилось по-другому… А кто, собственно, складывал? Я? Ира? Бог? Кто тот строитель, который сложил то, что есть, вместо того, что могло бы быть? Кого винить? Кого молить? И что со всем этим делать? Наплевать? Сделать вид, что ничего не происходит? Или броситься целовать Ирину, а потом пойти с ней в спальню, которая когда-то была нашей? А что будет завтра? И куда деть то, что было вчера? Начать жизнь сначала? Ерунда, бред! Жизнь никогда не получится начать сначала, как минимум, по одной причине: то, что было до этого «сначала», то, что теперь тебе хочется забыть, – именно оно сделало тебя таким, каков ты есть, и не получится у тебя быть настолько независимым от прошлого, чтобы начать с нуля. Есть какой-то удивительный Божественный порядок в том, что жизнь – это всегда продолжение, ведь даже рождение – не начало, да и смерть – не конец.

Ты вышел, заспанный, из своей комнаты, посмотрел на нас, улыбнулся удивленно.

– Обалдеть: вы сидите и не ругаетесь! Офигеть можно! Короче, искусство действует на людей благотворно, – сообщил ты и отправился досыпать.

Мы сидели до рассвета и разговаривали. Это был какой-то привет то ли из прошлой, то ли из несостоявшейся жизни… Было здорово, но периодически я чувствовал себя неуютно, словно человек, который вынужден проживать не свою жизнь.

А потом мама сказала:

– Ну, всё. Ты ведь ужасно устал. Я хочу сказать тебе напоследок: ты поставил свой лучший спектакль. Тебя разнесут в щепки, но ты никого не слушай.

Она поцеловала меня и ушла к себе.

Не более секунды размышлял я: не отправиться ли вслед за мамой, и пошел на свой матрац, понимая, что теперь изо всех сил буду стараться делать вид, будто этой «послепремьерной» ночи дома – вообще не существовало. Потому что если это чудо, то я совершенно не знаю, что с ним делать. А если эта ночь произошла взаправду, – тогда надо менять жизнь. А это занятие, которое я ненавижу больше всего на свете: менять жизнь.

Утром меня разбудила смска от Лизы: «Любимый! Жду твоей премьеры. Мы не можем встретиться раньше – мне надо с тобой поговорить?»

Я вышел на кухню, – мама уже ушла по каким-то своим, неведомым мне делам.

На столе, прикрытые салфеткой, увядали остатки вчерашнего ужина.

Мне отчего-то стало так грустно, что захотелось выть.

«Наверное, я просто устал», – сообщил я себе, и отправился в душ в тупой надежде навсегда смыть остатки вчерашней ночи.

х х х

Лиза вышла из машины, я поцеловал ее и ощутил ту похотливую дрожь, которая пробивает лишь тогда, когда ты принимаешь женщину всю, целиком, когда ты таешь от одного ее взгляда, когда, разговаривая с ней, понимаешь, что концентрируешься то на ее груди, то на шее, то на плечах… И это удивительное, счастливое чувство, потому что на самом деле не все женщины желанны каждую минуту: это ведь химия, а она точно чувствам не подчиняется.

Лиза смотрела на меня своими умными глазами, пачкала губы салатным майонезом, что казалось мне невероятно эротичным… Она ела салат, а майонез тек по ее губам, и она почему-то не сразу его слизывала.

– Послушай, – сказала Лиза, игриво облизывая губы. – Как тебе кажется: а у наших отношений есть какая-нибудь перспектива?

Капля майонеза все-таки упала с верхней губы, но Лиза каким-то чудом сумела подхватить ее.

Значит, позвали меня ради этого. Понятно. Я ненавидел разговоры про будущее, а уж тем более про «перспективы отношений». Разве, кроме Бога, кто-нибудь может разобраться в будущем? И вообще я очень устал. Вчера у меня был тяжелый день, закончившийся неясным вечером, который я решил забыть, а мне это не удается. День сегодняшний обещал быть не легче: вторая премьера как-никак. В эту самую минуту я встретил свою любимую женщину вовсе не для того, чтобы решать судьбоносные вопросы. Тем более, именно на судьбоносные вопросы я никогда не знаю ответов.