Книга Исповедь уставшего грешника - Андрей Максимов

– Мой друг, – представила меня Лиза огромному молодому человеку, лицо которого выражало постоянное, детское почти удивление.

Человек протянул мне ладонь, напоминающую небольшую белую сковородку.

– Вася, – он улыбнулся и добавил беззлобно. – Сонька не пришла, сука… Концертмейстер, – с улыбкой объяснил он мне. – Придется, блин, самому инструмент насиловать. Ты, Лизок, извини, но все-таки не тебя, а инструмент.

Он расхохотался собственной шутке.

Я понимал, что начинаю его ненавидеть.

А потом он ударил по клавишам своими огромными ручищами, запел, и стало совершенно не важно: умный ли Вася человек или не очень, пошлый до конца или не совсем… Вася вообще перестал иметь какое-либо значение, его не стало, остался лишь могучий голос, который рвался на свободу из обшарпанной аудитории.

Потом запела Лиза. Я смотрел на нее и гордился тем, что еще вчера обнимал эту удивительную женщину.

Лиза все время подскакивала ко мне и спрашивала шепотом:

– Тебе нравится, а? Как тебе? Нравится?

Я немного самодовольно кивал головой, произносил слова: «Гениально!», «Потрясающе!», довольная Лиза убегала к своему атланту, который уже не вызывал у меня ни раздражения, ни ревности, а я думал о том, что такого счастья, как вчера и сегодня, у меня больше не будет никогда. Ну, почему я думал об этом, когда все было так хорошо?

Знаешь, сын, я дорос до седых волос, но так и не понял: мы предчувствуем печали или приближаем их? Человек думал о плохом, оно случилось, и он радостно сообщает всем: «Так я и знал! Именно это я и предчувствовал!» А, может быть, если бы он думал о хорошем – сбылось именно оно? Может быть, Господь добр и посылает нам именно то, чего мы ждем? Ждем хорошее – посылает хорошее, ждем плохое – ну, что ж, ваши ожидания, вы и берите.

Вася с Лизой пели, переговаривались, опять пели и снова произносили, вроде, русские, но абсолютно не понятные мне слова, и Лиза снова подбегала ко мне, и снова спрашивала, и даже один раз меня поцеловала, от чего круглое лицо Васи даже как будто вытянулось от удивления.

И вдруг мне стало грустно. Не от предчувствия плохого, нет. Просто я смотрел на эту совершенно чужую жизнь и понимал: эта столь необходимая Лизе жизнь всегда будет стоять между нами, разъединяя нас, и Лиза никогда – полностью и до конца – моей не будет.

Эгоистично? Безусловно. Но покажи мне такого влюбленного, который не был бы эгоистом? Все эти разговоры про то, что надо любить другого больше, чем ты любишь себя самого, – это все оставим для книжек и стихов. Даже, когда влюбленный жертвует собой ради любимой, уверяю тебя, он это делает только потому, что по-другому у него не получится, так ему легче. И вообще, единственное желание по-настоящему влюбленного мужчины: засунуть свою возлюбленную в карман, чтобы она всегда была рядом, чтобы точно знать: она всегда с тобой и нет у нее никакой чужой жизни, где ты не нужен, и всегда, в любой момент ты можешь достать ее, чтобы убедиться, что она тут. Влюбленный – это тот, кто хочет быть сутью и смыслом своей женщины и кто категорически возражает против того, чтобы у нее была еще какая-нибудь суть и еще какой-нибудь смысл.

– Тебе понравилась моя репетиция? – спросила Лиза, когда мы привычно, но приятно целовались в ее машине.

– Очень, – соврал я.

– Еще придешь?

– Обязательно, – снова соврал я.

Лиза улыбнулась, и мы снова начали целоваться.

К слову сказать: ко мне на репетицию Лиза так никогда и не пришла.

х х х

«Вишневый сад» первый раз сыграли на замену. Ну, ты знаешь, что есть такая театральная традиция: перед премьерой пару раз сыграть новый спектакль, заменяя им уже идущий, чтобы почувствовать зрителя, проверить его реакции.

Бедные, несчастные люди пришли посмеяться на «ОБЭЖ», а тут – пожалуйста, замена, да ещё – Чехов… Но поскольку в спектакле были заняты все звезды нашего театра, билеты сдали не многие.

Я сидел в зале и чувствовал, как долго не могут зрители въехать в то, что на сцене – Чехов. Странный, воздушный мир театрального закулисья, разрисованные лица актеров, почти маски, бесконечное жеманство, «театр в театре» – все это поначалу раздражало, однако потом стало заинтересовывать. С неловкостью, а потом все более и более радостно, люди начали смеяться. Для российского зрителя смеяться над героями «Вишневого сада» – это серьезный поступок. И они его совершили! Мне показалось, что они поняли: перед ними – обыкновенные люди, которые изо всех сил стараются быть королями и королевами; маленькие люди, которые больше всего на свете боятся того, что мир поймет: они – не великаны, и поэтому эти лилипуты напыщенно и страстно стараются выглядеть огромными. Так дети изо всех сил изображают взрослых, не понимая, как смешны их потуги.

Зритель в это, как нынче принято говорить, «врубился». И это было самое главное. Нам устроили такую овацию, что я, быть может, впервые в жизни совсем не боялся премьеры.

На премьеру пришла другая публика: люди, которые были убеждены: интеллигент – это звание. Подобные господа уверены, что они лично ответственны за творчество Чехова и что именно им Антон Павлович оставил духовное завещание: как надо ставить его на театре.

Премьерная публика всегда четко делится на две группы: зрители, которые пришли получить удовольствие, и премьерный бомонд, который прибыл дать оценку увиденному. Никогда в моей жизни граница между ними не обозначалась столь четко.

На финальных аплодисментах орали и «Браво!», и «Позор!» (Никогда в своей жизни я не слышал в театре криков: «Позор!» – мне очень понравилось.) Поразительно, но бомонд довольно спокойно и терпимо отнесся к тому, что я раздел чеховскую Машу, но вот пережить, как им казалось, насмешку над героями «Вишневого сада» эта наша «интеллигенция» не могла. На банкете ко мне подошел критик, сам себя называющий «известным», посмотрел на меня взглядом, который, видимо, ему казался презрительным, залпом выпил рюмку водки, закусил тарталеткой с икрой, прикрыв рот, рыгнул в сторону и сообщил мне, что больше никогда не подаст мне руки. Я предложил ему поручкаться на прощание, но критик не согласился.

Мой Вася, мой директор торжествовал:

– Это скандал! – радостно кричал он. – Ты сделал это! Мы ещё больше повысим цены на билеты! Ты – гений! Я счастлив, что работаю с тобой! Мы, знаешь, что сделаем? Мы объединим «Три сестры» и «Вишневый сад» на одной афише, и сверху пустим слоган «Чехов не для слабонервных». Как, а?

Потом Вася шепотом предложил мне, чтобы на следующем спектакле в меня швырнули яйцо, а специально приглашенные и оплаченные журналисты напишут про это во все самые мерзкие, то есть самые популярные газеты. Я был настолько счастлив, что не нашел в себе сил отказаться, попросил лишь поменять яйцо на помидор, потому что он менее маркий. Вася, сияя, обещал так и сделать и даже обнял меня от избытка чувств, что с ним случалось крайне редко.

Всё кружилось: чьи-то лица, слова восторга и поношения, интервью, камеры, микрофоны… Девочки-журналистки, спрашивающие всякий идиотизм, вроде: «Что вас подвигло на подобную трактовку Чехова?», и явно не удовлетворенные ответом: «Жизнь меня подвигла»… Крики: духовность! бездуховность! Россия! театр! наградить! уволить! кто ему дал право?! это новое слово! мне стыдно, что я… я счастлив, что вы…