Книга Почти англичане - Шарлотта Мендельсон

– Ой, – говорит Марина.

– Вонючка ты, – отзывается Люси Вайни, и они молча входят в дом. Марина лишилась дара речи. Что-то такое было в руководстве по этикету: телесные выделения полагается находить забавными, но от потрясения у нее нет слов. Сама она ни разу в жизни не делала этого громко; дома о таком никогда, никогда не говорят. Какие на этот счет правила?

Между тем возможность для отъезда упущена. Много позже, став совсем не тем, кем она могла бы стать, Марина думает: не тогда ли, не в тот ли самый момент она выбрала заманчивый путь через лес, в котором затаилась опасность?

Миссис Вайни подала фантастическую еду: совершенно холодную жареную курицу, теплый хлеб из непросеянной муки, вялые листья салата, огромный окорок на лоснящейся от жира кости. Они сидят вместе, как взрослые, за большим квадратным столом, накрытым скатертью в бело-голубую клетку и украшенным охапкой веток и листьев в кувшине. Эта комната ведь не столовая, нет? И чем считать трапезу, ранним ужином? На стенах, обитых голубой тканью (дамастной, предполагает Марина), висят картины, изображающие собак, мелкоголовых коней и истекающих кровью оленей. Вокруг – графины, щипцы для орехов, пепельницы, оловянные птицы, серебряные подсвечники, а также нечто, что Марина с надеждой принимает за супницу. Потемневшая мебель натерта до блеска, к свежему воздуху примешан аромат воска, древесного дыма, холодного железа и, вероятно, портвейна. Каждый вдох раздувает в ее сердце искру восторга и страха. Над камином китайцы верхом на фарфоровых слонах стоят на страже воздуходувных мехов и вилок для тостов. Если бы Марина не увидела все эти вещи своими глазами, то никогда не подумала бы, что они – образец вкуса.

– Твоя мама восхитительно готовит, – печально говорит она, надеясь, что Гай не спросит о ее матери, но тот в ответ только фыркает. Вдали, за окном, обрамленным засохшей виноградной лозой неизвестного сорта, протянулась лужайка размером с парк. Где же все? Марина отрезает скромный кусочек от аппетитного окорока. Гай отрезает три. Она спрашивает:

– Зачем ты мажешь их повидлом?

– Это чатни, дурочка. Что? Ты же ела чатни когда-нибудь?

Она переводит взгляд в тарелку, на домашний хлеб, который раскрошен по скатерти, потому что Марина не знает, что делать с блюдцами по бокам.

– Я… мне нужно позвонить домой, – выдавливает она. – Чтобы они…

– Да не парься ты, – отвечает Гай. – Ничего с ними не будет.

– Нет, ты… Я обязана. И еще надо подарить твоей маме что-нибудь поприличнее. Конфекты? – Она говорит «конфекты», но Гай, кажется, не замечает. – Добежать бы до магазина…

Тюльпаны все еще наверху, лежат на сумке; два цветка потеряли головки. Что бы такое подарить остальным? Рози редко выходит из квартиры без сувениров: коробочки с носовыми платками, чулки в пластмассовых яйцах, пражские деревянные куклы ручной работы, ужасные цветастые карточки для записок, бисерные цепочки для очков, конфеты с ликером – все это она вручает каждому лавочнику и кассиру, а одно время даже одаривала учителей в Илингской школе, пока Марина не закатила дома скандал со слезами.

– Нет, нет, никаких подарков, – говорит Гай, неуклюже стискивая ее руку. – Папа терпеть их не может. Обычно все оставляют чаевые для Эвелин.

– У вас часто бывают гости? – спрашивает Марина, пытаясь его отвлечь; рука нужна ей, чтобы свернуть салфетку, хотя держателей на столе нет. Гай свою скомкал и швырнул на тарелку. – А твоя мама…

– Ш-ш… – Гай проводит пальцем по жилкам на тыльной стороне ее ладони, оставляя жирный след. – Давай доедай, – говорит он и бросает на Марину многозначительный взгляд.

Лора приходит домой чуть раньше остальных, отпирает дверь и думает: она жила в заточении, как креветка в заливном, а теперь все развалится. Она ставит чайник, чтобы было не так одиноко, садится на край дивана, словно пациентка в приемной, и слушает, как закипает вода. Мици Саджен, думает Лора, сейчас отважно возлежит на шезлонге в центре Базара, а все вокруг ходят на задних лапках. Однако уколоть себя этой мыслью не получается. Кухня пахнет теснотой и секретами, которым лучше оставаться в тени; мужеством старушек, которым так сложно выжить вдали от родного дома. Думай, говорит она себе. Думай.

Нужно рассказать им о Петере.

За окном медленно меркнет свет. Она обязана показать им письмо. Нет причин держать его в тайне. Нужно быть чудовищем, чтобы так с ними поступить.

13

В Гаевой комнате, на Гаевой кровати.

Они целуются, хлюпая и чавкая ртами, под нежные переливы далекой птичьей трели. У Марины перед глазами – кромка его красного уха, подсвеченная январским закатным солнцем, которое кажется здесь куда теплей, чем снаружи. В комнате пахнет костром и прачечной: это нейтрализует душок от его немытых волос.

Она солгала семье, и ее исключат из школы.

Что, если охваченный страстью Гай прижмет ее к постели и лишит невинности? Если (как Марина все сильнее подозревает) каждая мелочь сулит ей удачу или несчастье, не стоит ли считать потерю девственности (девичества? девственности) в загородном доме добрым знаком? Она пытается определить, напрягся ли его пенис; что-то уперлось в бок, но, возможно, это пряжка ремня. Далеко внизу раздается крик. Гай замирает, и на какое-то мгновение они меняются ролями: не он целует Марину, а наоборот, будто она – мальчик. Потом все возвращается на место.

– Я тебя люблю, – шепчет он.

Ее сердце бьется в правом ухе: от страха или от страсти.

– Я тоже тебя люблю, – отвечает она.

К ужину Марина не сомневается: эта боль желания и страсти может быть только любовью. Она чувствует ее всюду: в огороде, где, как говорят, растет настоящая капуста; в комнатке у заднего входа, наподобие гардеробной, где стоят ряды поношенных лакированных туфель и выцветших парусиновых кед и куда Гай отправил ее на поиски запасной пары бутс; на деревянной лестнице, где Марина с наслаждением вдыхает золотистую пыль; в туалете с грубой щеколдой и прохладными белеными стенами. В доме есть уборная побогаче, но Марина ее избегает. Здесь же ледяной кафельный пол и дохлые осы и сенокосцы в углах трогают ее до глубины души: в пренебрежении есть своя особая роскошь. Правда, нет никакой другой: только холод, тугие старомодные краны и душевая занавеска в известковом налете. За ней Маринино воображение рисует голых супругов Вайни; мерзкая крестьянка, говорит она себе и щиплет ладонь.

За пределами дома все только хуже: Марина начинает тосковать по нему. Если бы, мечтает она, у нее было место для целой клумбы лаванды, она бы ценила ее по достоинству, научилась бы сушить ее или дистиллировать; не оставила бы в таком запустении. Некоторые деревья привязаны к стенам проволокой и прибиты свинцовыми колышками. Каждый осыпавшийся кирпич, каждая забытая трещинка в воротах, сарае или стене будят в Марине алчность. Она набивает карманы и рукава каштанами, скелетиками листьев, галькой, снятыми с забора прядками настоящей шерсти.