Книга Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз - Фредерик Дар

— Уже позвонил. Камилла Демулен неизвестна на улице Реомюр.

— Значит, эта девица, в самом деле, работает на какую-то тайную организацию.

Он поднимается и шепчет мне на ухо:

— Иногда, Сан-Антонио, мне кажется, что за мной наблюдает моё собственное правительство.

Я подбадриваю его широкой лицемерной улыбкой наподобие той, что делают умирающим, уверяя их, что они встанут на ноги на следующей неделе.

— Что вы такое говорите, господин директор?! Благодаря Богу и его земному собрату Франция находится в руках, которые могут шагать с высоко поднятой головкой, как сказал бы наш дорогой Берюрье.

Биг Босс делает гримасу, которая может стоить ему отставки, если сейчас нас видят на экране.

— Во всяком случае, я благодарю вас за то, что нейтрализовали эту потаскушку. Вы уверены, что она не проснётся до отплытия корабля?

— Навряд ли, я ввел ей дозу, способную усыпить две команды регби во время Турнира пяти наций.

Этот аргумент даёт ему успокоение.

— Что ж, друг мой, очень хорошо. Можно отплывать спокойно.

Глава 4

— Это беженцы? — спрашивает Фелиси, остановившись на набережной.

— Нет, мам, это миллиардеры.

А ведь правда, никто так не напоминает эмигрантов, как яхтсмены на якорной стоянке. На них поношенное тряпьё, и они жуют какие-то неаппетитные куски на корме своих лодок. Возникает желание сунуть им несколько пиастров, чтобы они погрызли что-нибудь покалорийнее в портовой корчме. Что-нибудь с шафраном. С маслом. Горячее!

Самые убогие — англичане в старых штанах, висящих на сухопарых дрыжках, словно лохмотья на пугале, в выцветших майках, полосы которых едва видны и напоминают их рёбра, которые просматриваются намного лучше. Они пьют чай с невесёлым видом, глядя, как моросит. Ибо этим утром Лазурный Берег гриппует. Погода пасмурная. Тучи брызгают маленькими простатическими струйками[27]. Красивые кораблики танцуют танго на ленивой воде порта. Среди них есть и изумительные — из лакированного дерева, с парусами как ясный белый день в январе, а медные части начищены до износа. Белые, голубые, чёрные. Парусные и моторные, большие, маленькие, плоские, пузатые, мачтовые, матовые, с-палубой-для-рыбной-ловли и с ютом. Флаги трепещут на ветру в это скверное утро. В повседневной жизни Панама нас не очень интересует. Надо пощекотать себя, чтобы вспомнить о её существовании; полистать цветные вставки в Новом Ляруссе; напрячь память и даже воображение! И даже тогда в неё не верится. Она остается маловероятной, иллюзорной, очень расплывчатой! Исчезнет не сегодня, так завтра. Будущее не строят на канале. Два кораблика пошли на дно — и привет! Революция — и взум-м-м, стёрто! Скинуто! В наши дни достаточно кучки злобных националистов, чтобы сделать несостоятельной самую мощную компанию! Самые пухлые банковские счета на милости красного знамени и повстанцев, которые им машут. И всё же, если вы пройдётесь в порту от пала до пала, вы не отделаетесь от панамского присутствия. Представляете флот, отцы мои! Первый in the world, клянусь! Не имею цифр, но уверен. Везде, где бы я ни был, я видел на каждой второй мачте флажок с двумя звездочками (синей и красной). Просто невероятно, сколько языков в Панаме кроме испанского. Больше всего — английский. Французский тоже, конечно. И греческий (Онанасис). И еще голландский, немецкий, индостанский, японский, сирийский, штатовский, данимарковый, израильский. Армада, дети мои! Вавилонский семафор!

Мы перемещаемся все вместе со своими чемоданами.

Что называется, гуськом: Росс, Старик, Мари-Мари, маман, я, Берю, Толстуха, месье Феликс, Пино, его благоверная с небольшой клеткой, в которой порхает какая-то дежурная птичка, купленная у одного птичника с улицы Антиб, чтобы немного смягчить ей боль. Мы идём к катеру, который должен доставить нас к «Мердалору», стоящему на просторе.

Берю тоже поражён застойным видом привилегированного населения.

— Почему эти козлы не плавают, ведь у них такие шиковые яхты? — ворчит он, остановившись перед новёхоньким трапом.

В задней части крискрафта какой-то пожилой господин с седыми волосами и с жёлтой кожей подрагивает от холода и дует на чашку с кофе. Он в пижаме и под плащом. Дама, уже сделавшая дневной макияж, говорит ему что-то на ругательном языке, в то время как флегматичный моряк делает вид, что чем-то занимается в рубке. Радиоприёмник передает плохие новости рядом с безразличной парочкой. У богатых тоже есть транзистор. Просто он больших размеров, вот и всё. В кожаном чехле, с антенной, длинной как удилище; и он ловит всякую ерунду с очень дальнего расстояния, ту, что нас не касается, на которую всем наплевать ещё в большей степени, чем на свою.

— Потому что, — отвечаю я, — в море никто не любуется своей яхтой, Толстяк. Смысл такого судна не в том, чтобы плавать, а в том, чтобы стоять. Они её купили только для того, чтобы покрывать загаром свой целлюлит на палубе и жрать сардины на юте перед всем народом. Но они скучают, Толстяк. Посмотри, как они жалко выглядят, как оборванцы. Они стареют на глазах на своем корабле, всё равно что бык в стойле. Куда, по-твоему, им плыть, если только не в другой порт, где их поджидают такие же водоплавающие?

Старикан с «J. like moon» (имя крискрафта) видя, что он стал объектом не только нашего внимания, но и наших сарказмов, начинает орать на нас на португальском, что является его правом и его родным языком. Его старая накрашенная реликвия вторит ему. Надо видеть, как эти два пресыщенных, оживших на мгновение и объединённых гневом вцепились в бортовое ограждение и поливают нас своим презрением.

— Нет, ну не сон ли это? — ворчит Берю. — Они орут на нас! Я своим глазам не верю!

Толстяк ставит чемодан на набережную и садится на него.

— Вы тоже сядьте, — говорит он нам, — будем смотреть, как эти охламоны бесятся! Кроме шуток. Мы у себя дома, не так ли? Они обскверняют наши территориальные воды своими якорями, и ещё нельзя на них смотреть?

Гнев Толстяка — это прожорливый зверь, но его легко кормить, ибо он питается обрывками фраз, ругательствами, мыслями…

Мы подчиняемся Александру-Бенуа. Хватаемся за ножны. Распаляем злость. Кроме Старика, который выглядит весьма неловко, держится в сторонке, мы все сидим перед яхтсменами. Берю запевает «Маман, кораблики». И мы подхватываем хором. Мари-Мари показывает нос.

На своём судне старик-мачтовик беснуется всё больше и больше. Он опрокинул свою чашку кофе на плащ. Топает ногами. Грозит кулаком. Его грымза издаёт ужасные вопли, также на португальском. Она зовёт моремана, который наконец появляется с недовольным видом. Этот немного говорит на нашем языке. Он спрашивает, что нам надо. Берю отвечает, что мы французы. Что это наша набережная, что мы платим налоги. Что у нас есть право останавливаться, садиться, петь. Что нам плевать на него, на его хозяев, их яхту и флаг, который свисает на корме. Франция — свободная страна. Мы клали на туристов. Пусть они сидят у себя дома. Их сюда не звали. Нам лучше среди своих. Мы самый остроумный народ планеты, а зарубежными вкладами мы подтираемся. Эти постные рожи нагоняют тоску. Они портят сказочный пейзаж! Их сливные воды загрязняют порт. Рыбы, такие живые от природы, дохнут, как только увидят киль их посудины.