Книга Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович

этого объяснения.

Борис Сергеевич сказал еще несколько незначащих фраз и поднялся с кресла.

— Мне пора… Сегодня у нас комиссия…

— А!.. поезжай, поезжай… я тебя не держу.

Грустным взглядом проводил его превосходительство сына, и когда двери кабинета затворились за ним, старик облокотился на стол и долго просидел неподвижно, устремив перед собой взгляд, полный тоски и страдания.

«Мог ли я когда-нибудь думать? Мог ли я предполагать, что Савва Леонтьев будет моим близким родственником?!» — несколько раз повторял его превосходительство, смеясь скорбным, беззвучным смехом.

IX

ДЕЛО УЛАЖИВАЕТСЯ

В большом, аляповато убранном кабинете, полном роскоши и безвкусия, сидел Савва Лукич в бархатной поддевке, надетой поверх рубашки с отстегнутым воротом, и весело слушал рассказ Евгения Николаевича Никольского о том, что наконец дело покончено и Валентина Николаевна сегодня же получит вид на отдельное жительство.

— И муж не тронет?..

— Будьте покойны…

— А если тронет?..

— И мы его тронем!..

— Ох, вы, молодцы, молодцы!.. — весело говорил Савва Лукич, фамильярно трепля по плечу Никольского. — Вы и разведете, и сведете, и брата на сестре жените, коли захотите… Спасибо тебе, Евгений Николаевич… Спасибо, родной. Уважил ты меня, что дело наладил скоро… Валентина Николаевна дама сиротливая… сложения нежного… Обиждает ее пьяница-то тот…

— Теперь Валентина Николаевна свободна…

— А сколько за свободу-то ейную причитается, а?..

— Вы, кажется, знаете, Савва Лукич…

— Да, ей-ей же, не знаю… Помню, выдавал раз… Кажется, тысячу?..

— Пять тысяч.

— А еще сколько? Бери больше… не сумлевайся… Есть здесь! — хлопнул весело Савва Лукич по карманам. — Ты — парень умный, башковатый парень. И на-предки делов, может, будет. Так заодно будем приятелями.

— Там дорого берут.

— Там ли, здесь ли, — везде, братец, берут с нашего брата, посконного мужика, зато милуют. Ну, так говори цену-то… Сколько доводится-то с меня?

— Десять тысяч.

— Получай, брат…

С этими словами Савва Лукич вынул чековую книжку, написал чек на десять тысяч и отдал его Евгению Николаевичу.

— Значит в расчете… А за хлопоты твои, любезный друг, особ статья… Прими в знак памяти!

Савва Лукич подал Никольскому дорогой брильянтовый перстень.

— Зачем это?

— Не ломайся, Евгений Николаевич… Бери по-приятельски. Ну, а теперь шампанского… Эй, кто там! Бутылку холодного!

Пока они распивали бутылку, вошел слуга и подал телеграмму. Савва Лукич стал читать ее и несколько раз крякнул. Телеграмма извещала о потере на каменноугольном деле пятисот тысяч.

Савва Лукич положил депешу на стол как ни в чем не бывало. Он проводил Никольского до дверей кабинета, взяв слово, что Никольский немедленно же уведомит Валентину Николаевну. Когда он вернулся к столу, то взял снова телеграмму, прочел ее, выругался, как извозчик, и движением руки совсем раскрыл ворот, обнажив широкую грудь, покрытую густым лесом черных волос.

— Опять потеря! — проговорил он как бы в раздумье, припоминая ряд потерь в последнее время.

Он перекрестился большим широким крестом, встряхнул кудрями и вышел из кабинета.

По красивой лестнице поднялся он наверх, прошел анфиладу роскошных комнат и вошел в маленькую комнатку, убранную совсем просто. Несколько простых сосновых табуреток, такая же лавка, киот с образами да маленькая постель, — вот вое убранство.

На лавке сидела старая женщина, одетая как черничка, в черное коленкоровое платье, в черном платке, из-под которого серебрилась прядь седых волос, и ела из деревянной чашки какую-то похлебку.

— Матушка! — почтительно заговорил Леонтьев, подходя к старушке. — Опять потеря!..

Старуха взглянула своими умными, темными глазами на сына, и на ее старом, морщинистом лице скользнула улыбка.

— Бог дал… бог и взял! — проговорила она.

— Все теряю последнее время, матушка!

— Дьявол смущает-то душу?

— Смущает…

— А ты дьявола-то пересиливай! Не смущайся… А что теряешь — поделом теряешь… Очень уж ты зазнался… Слышно, будто вроде царя какого-то стал… И живешь в разврате. Ох… Савва, Савва! Нажил ты много, прожил много… с чем ты останешься?.. Бог, видно, испытует тебя…

— Уж очень испытания велики. Сегодня опять пятьсот тысяч ухнули…

— Еще ухнет!.. И все может ухнуть для твоего счастия. Слышала я, к Авдотье сватается енерал какой-то?

Она помолчала и прибавила:

— Отдашь?

— Отдам, матушка!..

Старуха покачала головой.

— По воле?

— Не говорил я с Дуней. Верно, согласна. Жених молодой…

— Ваше дело, ваше… до этого не касаюсь… Богу за вас молюсь… Уж очень-то все вы бога забыли, и больше всех ты забыл, Савва… Людей-то, чай, теснишь?..

— Оберегаюсь, матушка…

— То-то! кого же ты грабишь, Саввушка? — строго спрашивала старуха…

— Счастье свое граблю…

— Ну, ври… ври… Счастье счастьем, а ты всегда был, Савва, большим греховодником… Ты опять за утехой пришел, видно, к старой старухе?.. Видно, сердце-то дьявол мучит… Опять, говоришь, потеря… А ты не думай об этом… Не в том потеря, что деньги пропали, а в том потеря, что сам-то ты пропадаешь… Слышала я, опять новую полюбовницу завел?..

Леонтьев покорно отвечал, опуская голову:

— Грешен…

Старуха любовно взглянула на сына и тихо сказала:

— Эх, Савва… Савва, парень-то ты добрый, да гордость мучит тебя… Смотри, как бы совсем не отступился бог… Думаю я о тебе, думаю и впрямь не могу дознаться, что ты за человек… Ну… ну… не смущайся!.. — ласково прибавила старуха.

Леонтьев очень почитал старуху мать, отказавшуюся от искушений богатства, продолжавшую вести ту же жизнь, какую вела и тогда, когда Савва Лукич держал кабак. Леонтьев почитал и любил свою мать, а она нередко упрекала его за то, что он забыл бога, и втайне молилась за любимого своего сына. Ее пугало его богатство; она со страхом глядела на роскошь обстановки, никогда не показывалась в комнатах и только по особенной просьбе сына согласилась жить у него в доме. И сын любил иногда заходить к старухе, любил поговорить с ней в минуты раздумья, в минуты неприятных известий, и всегда уходил от нее успокоенный, бодрый. Так и теперь… Потери последних дней на минуту было смутили его, но он вышел от старухи утешенный, повторяя про себя:

— Бог дал… бог и взял…

И вслед за тем в его голове уже зарождались новые фантазии о том, как бы наверстать потерянное.

«А пока надо порадовать птаху!» — вспомнил Леонтьев, собираясь вечером к Валентине Николаевне.

«Теперь нет препятствий… Птаха — моя… и никому я ее не отдам!» — думал Савва Лукич, похаживая по кабинету.

В его голове попеременно бродили мысли о том, как он заживет теперь с «доброй малюткой» и как он ограбит казну.

Трамбецкий, довольный, что получил, наконец, после долгах поисков место в конторе нотариуса и что может по крайней мере не жить