Книга «Зайцем» на Парнас - Виктор Федорович Авдеев

прочь был украсть чего-нибудь по мелочи, но, оказывается, уже имел свою определенную, твердо поставленную цель.

— Наняться б кучером к непманше какой, — деловито вслух размышлял он, точно мне это было интересно. — Аль старшим прикащиком в магазин. Только, чтоб хозяйка вдовая. Уж я бы об-слу-ужил ее. — Он похабно засмеялся. — Нехай старая будет, волосья крашеные, абы деньги без фальши. Деньги, они, брат, имеют первеющую красоту. Беда, кумунисты какуюсь пятилетку выдумали, зажали непманцев. Иль бы мне гулящую знайти фасонистую, при ней состоять. Ведь их обижают мужики, у-у, я поглядел. Каждый старается на даровщинку попользовать да еще отнять деньги, что с других покупцов заработала. А я б охранял… ну, конешно, чтоб приняла в долю. Это куда как лучше, чем хребет на каменоломне гнуть.

«Вон ты какой», — подумал я и обрадовался, когда в потемках обрисовались фигуры двух женщин. Ждали они нас под молодым густолистым дубком на отлогом склоне неглубокой балочки, заросшей проволочными кустами терновника. Хоть видно было смутно, я все же тщательно прикрыл воротником свое опухшее ухо, разбитый подбородок.

— Ну что? — сразу сказал Варфоломей. — Разойдемся постели искать?

Он тут же бесцеремонно подхватил под руку Дашку. Я опешил. Еще когда шли от вокзала, я подумал: а как же мы поделим «баб»? Почему-то я и мысли не допускал, что мне может достаться старшая. Только сейчас я сообразил, что, наверно, и Варфоломей помышлял об игривой Дашке. «Встречу»-то затеял он, ему, стало быть, и принадлежал выбор. Я сразу скис: с новой силой поднялись прежние опасения: «Наверно, это все-таки гулящие». Под каким бы предлогом отсюда смыться?

— Ох, а может, я с тобой не хочу идти? — со смехом сказала Дашка и хлопнула Варфоломея по руке. — Может, мне с кучерявым ладней будет.

Сердце во мне жарко екнуло. Дашка вырвалась от моего попутчика. Надо бы подойти к ней, обнять, сразу сбежать в темень балочки, но у меня не хватило смелости это сделать. Варфоломей опять уже оказался рядом с Дашкой, облапил ее, притиснул к дубку, влепил поцелуй в щеку. Расчесывая волосы и больше не отбиваясь от него, девица сказала:

— Да он все чегось молчит да за бороду держится. Ай, зуб болит, кучерявый?

— Немного, — пробормотал я.

— Это его проводник хлобыстнул, — загоготал Варфоломей. — А подкотится к тебе, еще я добавлю. Я тебя, Дашута, никому не отдам. Вы тут никто со мной не справитесь.

Все это время старшая из женщин, — я уже знал, что звали ее Анфиса, — молча и задумчиво смотрела на апельсиновую полоску немеркнущей июньской зари, словно разговор этот не имел к ней никакого отношения. Варфоломей дурашливо обнял молодую, увлек по тропинке к откосу балки. Дашка опять оттолкнула его, хотела вырваться, да так они вдвоем и побежали вниз, на дно, видимо уже не в силах удержаться. «Еще успеешь», — услышал я слова Дашки, а потом из прохладной сине-зеленой тьмы донесся и ее смех.

Этот смех во мне отозвался болезненно. Повернуться и уйти? Сейчас и Анфиса позовет меня в терновник, тогда труднее будет отказаться.

— Садись, устал небось, на поездах-то маявшись, — вдруг негромко сказала она. — Куда нам еще идти? Все одно темно.

Она просто, очень спокойно уселась на сухую, теплую от дневной жары траву, спустила ситцевый платочек на плечи. Волосы у Анфисы оказались светло-русые, густые, аккуратно заложенные узлом на затылке.

Момент был упущен. Ничего, немного погодя скажу: «Мне надо сходить в одно место» — и уж больше не вернусь. Я бросил рядом на землю свое пальто, улегся и вдруг поймал себя на том, что весь дрожу. Что это? Подействовало близкое присутствие, доступность женщины, вид обнаженной головы? Без платка Анфиса выглядела гораздо миловиднее, — казалось, волосы осветили ее лицо. Или ее дружеское обращение вызвало ответную симпатию? Почему бы и не «крутануть любовь». Как начать: облапить Анфису? Смущало то, что она гораздо старше меня.

— Совсем ты еще парнишоночек, — так же негромко и очень по-домашнему заговорила Анфиса. — Хочешь показать, что настоящий мужик, а совсем не умеешь ладить с нашей сестрой. Познал ли ты когда бабу? Небось всего и перепало, что поцелуй от девчонки с ленточкой?

В прошлом году на хуторе у брата я случайно сошелся с бойкой бездетной «разведенкой». На другой день я отказался выйти к ней в садок: «любовь» ничего не оставила во мне, кроме чувства острого стыда и разочарования, хотя в этом я никому не признался. Осенью, вернувшись в Харьков, я наоборот похвастал другу, что «путался с бабой». Поэтому и Анфисе ответил тоном превосходства:

— Я и счет потерял вашей сестре.

Я грубовато обнял ее, притянул к себе, запрокинул голову. Женщина не стала вырываться и неожиданно тихонько засмеялась.

— И все-то врешь. Ну и дурачок. Ты радуйся, что такой, потом спохватишься, да поздно будет.

Вся моя наигранная развязность пропала, я почувствовал прежнюю робость перед женщиной, отодвинулся.

— Ведь к нам ты с неохотой пошел, — спокойно, проницательно говорила Анфиса. — Не из тех ты парней, что за кажной юбкой охотятся. Видала я, как ты на перроне сидел, книжку читал. И правильно делаешь, от таких, как мы, держись подале.

И, оправив кофту, она с невеселой усмешкой добавила:

— До «любви» ли тут, когда вторые сутки во рту и корочки не сосала.

Стыд, какой я редко испытывал, овладел мной: что такое голод, я хорошо знал.

— Обожди здесь. Сейчас вернусь.

Вскочив, я что было духу побежал к станционному поселку.

Неясные июньские звезды терялись в блеклой высоте, в длинной луже около колодца мерцали отблески все той же зари. Ни садочка у хат, ни загорожи, даже ни одной собаки: вот живут люди — будто проезжие. Я постучался в тускло освещенное каганцом окошко, попросил вышедшую хозяйку продать мне чего-нибудь съестного и заранее сунул ей в руку серебряные деньги. Минут двадцать спустя я счастливый, запыхавшийся сидел на краю балки и раскладывал на своем пальто порезанный кусками пеклеванный хлеб, вяленого озерного чебака, бородавчатые кособокие огурцы.

— Ой, да тут целый обед, — тихонько воскликнула Анфиса и всплеснула руками, словно не веря глазам.

Она молча глянула на меня, и лицо ее, смутно видное в светлых степных сумерках, показалось мне прекрасным. Глаза сияли благодарно, что-то сердечное, нежное выразилось в очертаниях бледного рта.

Чувство неловкости между нами исчезло, мы жевали набитым ртом, и пупырчатые огурцы мне казались слаще персиков. Женщина негромко, с душевной горечью рассказывала:

— У собаки и той жизнь краше. Хоть и голодная, и гоняют… да не плюют в душу. Давно бы руки наложила, но все в грудях свечка блимает, как вот