Книга Отчаянная осень - Галина Щербакова

Володя сначала растерялся, потом не поверил, а потом стал собирать деньги. Он ходил и брал у всех по рублю и полтиннику и объяснял: на взятку. Ну, чем хорошим могло это кончиться? С ним говорил самый мудрый человек в труппе, музыкальный эксцентрик.

– Дорогой, – убеждал эксцентрик. – Взятка уголовно наказуема…

– Да нет же! – не соглашался Володя. – Все так делают. Мне рассказывали… – И Володя приводил примеры.

– Клевета тоже уголовно наказуема, – говорил эксцентрик.

– Да нет же! – засмеялся Володя. – Какая там клевета!

«Гипертрофированно правдив и честен», – сказал эксцентрик.

Это и вправду оказалась болезнь. Все должно существовать в человеке в разумных пределах.

Саша слышал все разговоры. Цирк попеременно то смеялся, то плакал – то по поводу сборов на взятку, то по поводу диагноза. А Володя в это время в ускоренном темпе доживал свою жизнь. Что-то было в нем в те дни раскаленно сумасшедшее и удивительно притягательное. Он даже стал красивым, этот угловатый юноша, читающий на приемных экзаменах монолог Чацкого и про смерть князя Андрея. Ему говорили: смени репертуар. Все читают Чацкого и Болконского. Он говорил: «Ха! Все! Я же читаю лучше всех!».

«С кем был! Куда меня закинула судьба!» – кричал он, расстилая на опилках красный ковер.

Саша грыз семечки и видел, как униформист вдруг ни с того ни с сего полез наверх, к трапеции, весело крича:

«…мучителей толпа!

В любви предателей, в вражде неутомимых…»

Сладкий ужас охватил Сашу, ужас имел вкус чуть подгорелых семечек.

И вот теперь, когда он искал Шурку, Саша будто чувствовал в своей ладони слипшуюся, теплую от слюны шелуху. И еще ему казалось, что Шурку выпустили из пращи, и она стремительно летит, и выход из ее полета – это же законы физики! – падение или сгорание.

Ее надо было найти во что бы то ни стало.

Мишка не верил… Ничему не верил. Она привела его домой.

– Мы одни, мама с Майкой в музыкальной школе.

Потом она вышла к нему полураздетая, в коротенькой рубашке и с голыми ногами.

– Я тебе нравлюсь?

Он молчал.

– Ты глухой или немой?

Она подошла совсем близко.

– Я забыла, что у тебя плохое зрение. Правда, у меня красивая кожа? Потрогай ее, не бойся.

Он положил ей руку на ледяное плечо. Она дернулась.

– Фу, какие у тебя горячие руки!

Он снял руку.

Ему хотелось плакать.

Но ведь глупо! Надо взять ее в охапку, и согреть, и не выпустить ее из рук. Никогда… Она смотрела на него и ждала этого… Она же будет презирать его, если он будет топтаться и плакать от какого-то идиотского, ни одному современному человеку непонятного горя. Где горе, если любимая девочка стоит перед тобой и говорит: «Бери!»? Над ним будет смеяться весь свет…

И он взял ее на руки. И прижал так, что у нее хрустнули кости. И поцеловал ее в открытый рот, не зная, что умеет так вот целоваться.

– Пусти! – сказала она испуганно.

– Теперь нет, – ответил он хрипло. – Теперь не пущу.

Он почти потерял сознание, а когда пришел в себя, то прежде всего увидел перерезавшую ее лоб глубокую морщину и плотно сжатые, какие-то измученные губы.

– Я не люблю тебя! – крикнула она ему самое главное из того, что происходило. – Какая гадость! – сказала она. – Боже, какая гадость! Уходи сейчас же, чтоб я тебя никогда не видела…

Он хотел ей что-то сказать, но не знал, что… Он понял, что то презрение, которого он боялся, все равно его настигло. То, что должно случиться, случается, даже если ты поступаешь совсем наоборот.

Ему предстояло привести себя в порядок прямо у нее на глазах. И это было ужасно. А она смотрела на него в упор, как будто ей важно было запомнить все этапы его одевания, и она с отвращением морщилась, дергалась на каждое его движение, на каждый звук.

– Я тебя ненавижу! – сказала она ему вслед.

Это уже было, было… Вчера… Вчера она тоже сказала: «Чтоб ты сдох»… Наверное, это и есть единственный выход из положения…

…Шурка ждала, когда затихнет школа. Чтобы размять ноги, она забралась на чердак и походила по нему, туда-сюда, туда-сюда…

За десять лет она изучила расписание в своей школе до мелочей.

Оксана Михайловна уходит из школы последней. У них нет сторожа, и завуч все закрывала сама.

Шурка спустилась вниз. Прошла по коридору. Нигде никого. Ее беспокоил телефон. Но потом она сообразила: положить на стол снятую трубку параллельного с Оксаной телефона. Как элементарно!

Она подошла к дверям кабинета. Оксана Михайловна что-то заворачивала, потому что шелестели пакеты. Шурка было взялась за ключ, но подумала: сначала рубильник. Потом бегом вернулась к кабинету и повернула ключ.

– Кто там? – услышала она. – Кто там балуется с ключом?

Шурка прикрыла наружную дверь школы тщательно, плотно. И пошла в магазин за хлебом. Дома не было хлеба.

Оксана Михайловна толкнула дверь и поняла, что заперта.

– Что за глупости! – сказала она громко. – Кто там? Откройте.

Было тихо и почему-то страшно.

Оксана Михайловна бросилась на дверь всем телом, и это было нелепо, потому что вышибить ее она не могла: замок в дверях у нее хороший.

Но она продолжала биться в дверь, хотя боялась – вдруг с той стороны шутник, слыша ее панику, откроет дверь и засмеется: «А вы, оказывается, трусиха, – скажет он, – Оксана Михайловна!»

Но скоро она поняла – никого за дверью нет. Она просто увидела длинный школьный коридор, в котором никого нет.

– Какая дура! – прошептала она, бросаясь к телефону.

Но телефон почему-то не работал.

Она зачем-то нажала кнопку на лампе. Света не было.

Она поняла все и не поняла ничего.

Поняла, что заперта нарочно, что до завтрашнего утра ей отсюда не выйти, что кто-то ненавидит ее больше, чем боится наказания… Ужаснулась этой ненависти.

И не могла понять, за что…

Она оглянулась на свою жизнь, жизнь виделась порядочной, честной, и это не только на ее субъективный взгляд. Это на самом деле. Она не сделала никому такого зла, чтобы поступить с ней, как поступили.

Мысль о том, что ей могли мстить, показалась просто нелепой и оскорбительной. За долгие годы в школе было все: и исключали учеников, и передавали дела в суд, и учителей она увольняла за пьянство и за профнепригодность, – но всегда во всех случаях она была права. А если она ошибалась, то не стыдилась признаться в этом.

Что было сегодня?

Сегодня была глупая выходка Одинцовой. Демонстративно ушла с уроков. Толкнула ее. Но в этом она вся. В этом поступке Шуркин запал кончился. Завтра придет мрачная и скажет: «Извините». Она знает эту девочку десять лет. Неуравновешенная, но немстительная. Если бы она, к примеру, ее заперла, она бы уже сейчас с ревом ее выпускала…