Книга Отчаянная осень - Галина Щербакова

– Если бы, если бы я что-то путала… – многозначительно вздохнула Оксана Михайловна и замолчала, решив больше не продолжать тему, неприятную для девочки, а поговорить с ней потом, объяснить неправедность этой ее гордыни. И сказать еще… Нет, это надо всем… Ошибки, заблуждения, проступки наших отцов даны нам для понимания, дабы в своей будущей жизни…

– Дабы мы не воровали, – закончила Ира Полякова. – А правда, что у алкоголиков часто рождаются алкоголики или дебилы? А у воров – воры?..

– А отец Чехова был лавочником, – засмеялся Саша.

Ира растерялась. Не была она спорщицей и нападающей не была, а просто захотелось сделать Шурке больно, да еще так, чтоб все видели, что больно и эта боль ее стыдна и позорна.

– И тем не менее генетический код точен, как закон природы, – вмешался Мишка. – Кто темный? Кто этого не знает?

Учебник алгебры, брошенный Шуркой, шмякнулся на Ирину парту, а Шурка стала собирать портфель.

Скажите, какой умник! Генетический код! Откуда что взялось! Когда они были маленькие, Мишка протягивал ей руку, когда она прыгала со стула. «Ты сломаешься!» – говорил он Шурке. Теперь – по закону природы? – он бросается в ноги той. «Ну пройди по мне, как по перекладине». Что бы в нее еще бросить? Словарь она бросила Ире в шею и пошла из класса.

– Ты куда это? – спросила Оксана Михайловна.

– Ухожу, – ответила Шурка, глядя, как по-куриному отряхивается Ира от задевших ее страниц.

А Мишка, Мишка… Он уже стоял рядом и загораживал Иру на всякий случай.

– Я с тобой! – крикнул Саша Шурке. – Я с тобой!

Тогда Оксана Михайловна подошла к двери и заслонила им дорогу.

– Выпустите меня, – сказала ей Шурка, – по-хорошему.

– Объяснись! – потребовала Оксана Михайловна.

– Ты мне не нужен! – Шурка смотрела прямо в глаза подошедшему Саше. – Ты мне не нужен. Гусь свинье не товарищ.

Она грубо отодвинула рукой Оксану Михайловну и, открыв дверь, захлопнула ее сразу, чтоб Саша не успел выйти.

И столкнулась нос к носу с вожатой Леной.

– Выгнали? – с интересом спросила Лена.

Но Шурка не ответила. Она бежала наверх, на ту самую узенькую лестничку, что вела на чердак и на крышу. Это была ее лестница, еще с детских времен. Лена топала сзади, очень сочувственно топала.

– Уйдите, – сказала ей Шурка.

– Уйду! Уйду! – скороговоркой ответила ей Лена. – Я просто хочу тебе сказать… Есть вещи главные и неглавные. Главные – это здоровье, дружба, работа, любовь, родители, дети… А неприятности, двойки, ссоры – это не главное… На тебе лица нет, а ты подумай – из-за чего? Стоит это того или нет?

– Стоит! – закричала Шурка.

– Верю! – ответила Лена. – Только вот какая штука… Ты сейчас тут сядь и вспомни самое хорошее, что у тебя было… Нейтрализуй свою злость… Понимаешь?

– Не хочу, – сказала Шурка.

– А ты захоти, – говорила Лена. – Захоти! Вспомни, как ты больная и все тебя любят… Ладно? Посиди и вспомни! Подумаешь, с урока выгнали! Может, это к лучшему?

От волнения Лена начинала пришепетывать и щеки у нее сделались пунцовыми, как ее галстук, и Шурка вспомнила, как ее облепляли маленькие – спасительницу и защитницу от всего.

– Ладно, – сказала ей Шурка. – Я вспомню. Лена обняла Шурку и прошептала:

– А еще помогает, если попоешь…

Шурке захотелось плакать. «Плакать тоже хорошо», – сказала ей Лена.

Шура села на узенькую лестничку, ведущую на самую крышу. Она слышала, как Саша искал ее, но откуда ему, чужаку, знать, что ящик, стоящий у дверей на чердак, можно просто-напросто перепрыгнуть. Потом она слышала звонок с урока и как все уходили, видела в запыленное слуховое окно, как сопровождал Иру Мишка.

Шурка сидела и вспоминала хорошее.

…О том, какой она была поганочкой и как отец старался компенсировать это самыми дорогими костюмчиками и платьями, какие ему попадались. А мать сердилась, они тогда еще жили на зарплату, отец был совсем молод и любил покрутить во дворе на турнике колесо. Он был щуплый, без очков какой-то потерянный, а на турнике преображался. Становился сильным, стремительным. И она им гордилась. Потом они стали жить хорошо, и отец приезжал домой на машине, почему-то уже седой, и Шурке это в нем нравилось – ранняя седина. Сейчас она знала, почему он стал так рано седеть.

Господи! Да это же во всех русских сказках есть. Налево пойдешь… направо пойдешь… А если прямо, то и тут… ничего хорошего…

Ну почему, почему, почему у него получилась такая дорога? Ну почему он оказался слабым, а не сильным? Ведь нельзя же просто говорить, как Оксана, и писать, как отец Иры Поляковой: плохой Одинцов… бесчестный Одинцов… жулик Одинцов…

Какое она вообще имела право, Оксана! На уроке! Гадина она безразличная – и все. И все безразличные, всем неважно, почему хороший человек стал плохим. Но она-то не все! Она его дочь! Он носил ее на плечах и пел: «Топор, рукавицы, рукавицы и топор! Топор, рукавицы, рукавицы и топор!» И ей было высоко, весело и бесстрашно.

Тут, на грязной лестнице, Шурка перестала стыдиться отца. Ее отец – ее отец. Производя амнистию по всем прежним приговорам, Шурка вдруг подумала странную вещь: может, беды, потрясения даны людям для испытаний, потому что без беды человек не знает, какой он? Чего стоит?

Мысль требовала проверки.

… – Что с тобой? – спросила Марта. Саша рассказал.

– Какая гнусность! – возмутилась Марта. – И ты не знаешь, где девочка?

– Я ее не нашел.

– Она спряталась, чтоб переварить слова, – решила Марта. – Какой-никакой, он отец ей! Она посидит где-нибудь в уголке, истолчет дурную мысль в порошок и разберется, что к чему…

Саша почувствовал в кулаке липкую шелуху семечек, как тогда…

…Он прыгнул вниз головой с трапеции, мальчишка-униформист Володя, двадцати лет.

Саша – он тогда был маленький – сидел высоко-высоко, в самом последнем ряду, тайком грыз семечки, сплевывая их в ладонь. С тех пор всякая смерть у него связана с ощущением мокрой теплой шелухи в руке, которую он, шестилетний мальчишка, потом не мог разжать.

Уже прибежали взрослые и его увели, а он все сжимал и сжимал кулак. Его так и домой привели к Марте со спрятанной в кармане рукой. Только ночью он вдруг почувствовал: ему расцепляют пальцы. Тогда же показалось: если он будет продолжать сжимать руку, время повернет вспять, униформист Володя не прыгнет и все будет в порядке. А Марта упорно расцепляла, расцепляла и разжала, наконец, пальцы, и он стал кричать и плакать, решив, что это из-за его слабости ничего нельзя поправить,

История же Володи-униформиста была такова.

Он трижды пропаливался в театральное училище. В последний раз вместе с ним поступала дочь директора цирка, длинноногая жеманная барышня, которой было дано странное умение: подражать голосам животных. Ее приняли за этот странный, смутный талант. Но какие-то доброхоты шепнули Володе, что дело не в этом: мол, папа барышни снимал со сберкнижки большую сумму буквально за два дня до вывешивания списков.