Книга Корней Чуковский - Ирина Лукьянова

Еще вовсю гремит борьба с журналами, а в недрах МГБ уже зреют новые инициативы: уже написан донос на Еврейский антифашистский комитет, уже готовятся варфоломеевские ночи в кинематографе, театре и музыке. Жить в СССР плохо и трудно: хозяйство разрушено, бедность повальная, после летней засухи начался голод, продукты по карточкам, преступность растет. Отсутствие порядка и эффективности компенсируется наращиванием жесткости. Разговоры стихли до шепота. Каждый ищет для себя форму неучастия – или форму выживания. И ведь, что страшно, они не были трусами – прошедшие две мировые войны, награжденные Георгиями за храбрость, орденами Славы и медалями «За отвагу», повидавшие такого, что иным поколениям на пять жизней с лихвой хватило бы. Но тихо произнести, как Добычин когда-то: «С тем, что здесь говорилось, я не согласен» – стало актом куда большего мужества, чем перейти линию фронта, взять голыми руками «языка» и привести его к своим.

Для таких лет, когда жить литературой невозможно (не только в материальном смысле), у Чуковского уже был отработан вариант ухода, погружения в материи, которые позволяют сохранить себя, не потеряв лица и рассудка: перевод, теория перевода, литературоведение, проблемы преподавания литературы в школе. Все это вновь вышло на первый план и стало его основным занятием на ближайшие годы.

Снова он погружается в 1860-е, в текстологию, комментарии и примечания, в тонны и тонны корректур. И страшно боится, что у него отберут и это занятие. Получив повестку на заседание редакционного совета Гослитиздата, где первым пунктом значится обсуждение постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», а третьим – план Полного собрания сочинений Некрасова под редакцией Чуковского, – впадает в панику, понимая, что на собрании его будут «шельмовать и клеймить», отнимут редактуру: "И мне уже заранее слышалось злорадное эхо десятка газет: «Ай да горе-редактор, испоганивший поэзию Некрасова». Это была вполне возможная награда за 35-летний мой труд, и мне представлялось, что именно такова должна быть подготовка к юбилею Некрасова. Бессонница моя дошла до предела. Не только спать, но и лежать я не могу, я бегал по комнате и выл часами. Написал отчаянное письмо Фадееву и помертвелый, больной, постаревший лет на 10 пришел в Гослитиздат – под шпицрутены".

И все это оказалось «наваждением страха». Заседание прошло благополучно. Редактуру не отобрали. В один из этих дней К. И. писал дочери: «Даже я – на что уж железный, а и то не могу в последнее время писать. Денег никаких – ниоткуда!» Надо, кстати, отдать должное Фадееву: он понимал, в каком положении находится Чуковский и как сильно нуждается в помощи. Прочитав рукопись книги о Некрасове «Великий новатор», он тут же написал Константину Симонову: у Чуковского есть рукопись, из которой одну-две главы можно опубликовать как самостоятельный текст. И добавил: «Написано это необыкновенно просто, талантливо и очень убедительно… Ты сделал бы благое дело, если бы напечатал какую-либо из глав. Вызови его».

В двенадцатом, декабрьском номере «Нового мира» за 1946 год увидела свет эта глава. В том же декабре злобная газета «Культура и жизнь» разбранила только что переизданную сказку Чуковского «Собачье царство» – наверное, самую старую из всех его сказок – точнее, пересказ чьего-то сюжета. Руководитель детских учреждений Министерства сельхозмашиностроения Ватова в статье «Пошлость под флагом детской литературы» напоминала: Чуковский «не раз подвергался критике на страницах нашей печати за серьезнейшие срывы и ошибки». Называла сказку «вопиющим примером пошлости». Утверждала, что книжка «оскорбляет чувства детей, их представление о человеке», что Чуковский «издевательски относится к большим целям воспитания наших детей». История о том, как дети обидели собаку, та подалась в собачье царство, дети туда попали тоже и там перевоспитались, была представлена в статье как пасквиль на современность (в сказке властвует пес-самодержец, а детей, чтобы они исправились, сажают на цепь и запрягают в тележку. Ватова именует это «исправительно-трудовой политикой». «То обстоятельство, что сказка впервые печаталась в 1912 году и по одному этому не могла быть пасквилем на обстоятельства 1946 года, никого не смутило», – пишет Е. Ц. Чуковская в комментарии к дневнику К. И. «Нужно оградить детей от сочинений, в которых проповедуется зоологическая мораль», – заключала Ватова. Сказка была внесена в «Список книг, не подлежащих распространению в книготорговой сети».

А в «Огоньке» у К. И. не приняли к публикации стихотворение Некрасова – аж 1867 года! – из опасения, что возникнут нежелательные ассоциации с современностью!

Но, в общем, конечно, Чуковский не был бы Чуковским, если бы среди этой безвоздушной тоски не пытался искать радость – недаром он так стремится похвалить всякую хорошую, живую работу, сказать доброе слово о людях, которые дарят окружающим тепло своей души. Так он пишет о художниках из кукольного театра Образцова: они придумали делать детские маски, которые ребенок может сложить сам без клея, на «остроумных скрепах», очень талантливые, сложные и интересные; отмечает даже хорошее качество брошюры, сопровождающей набор юного фокусника: «Здесь тоже приятное новшество, ибо обычно такие брошюры пишутся стоеросовым слогом» – и замечает, конечно, фамилию автора, который так хорошо написал эту брошюру. С удовольствием рассказывает в «Советской женщине» об ученом-экономисте Вере Арнольд (это сестра Бориса Житкова), редакторе «Статистического обозрения», которая нашла свое призвание в создании фотосказок, полных «убедительной, неотразимо художественной экспрессии». Хвалит в печати книжные иллюстрации Б. Дехтерева. В следующем году – вдумчиво пишет о детском поэте Елизавете Тараховской, считая необходимым напомнить читателю, что крылатое выражение «лестница-чудесница» придумано именно ею, что она автор знаменитой пьесы «По щучьему веленью», которая идет в Театре кукол. Произносит добрые слова о вышедшей на Украине книжке М. Познаньской «Мш квитник». Говорит «Читательское спасибо» (так называется статья) литературоведу Борщевскому, который открыл на удивление актуальную критику Салтыкова-Щедрина, и Максимовичу, публикатору и комментатору некрасовской критики. Хвалит редакцию «Литературного наследства» за крепкий научный фундамент, за «истинный демократизм науки», «отсутствие узко-кастовой замкнутости».

Чуковский считает необходимым напомнить читателю о «невидимках» – рядовых литературы, чьи имена часто даже не упоминают в афишах, – о переводчиках, авторах сценариев и сопроводительных брошюр, о комментаторах, редакторах и корректорах, которых он может, оказывается, не только «пояять энергическим шпилом». Чужая творческая удача, своеобразие, выразительный язык бесконечно радуют его. Он по себе знает, как нужны литератору в такие скверные времена моральная поддержка, доброе слово; он не только старается сказать его сам, но и требует того же от критики, которой ставит в пример Белинского: уж он-то не проигнорировал бы такой огромной творческой удачи, как перевод «Божественной комедии», сделанный Лозинским!

И уж конечно, Чуковский не был бы Чуковским, если бы не прорывались у него в дневнике такие записи: «Был у меня Ал. Ив. Пантелеев, и мы пошли с ним на Неясную поляну. За нами увязались веселые дети: Леночка Тренева, Варя Арбузова, Леня Пастернак и еще какие-то – шестилетние, пятилетние, восьмилетние веселой гирляндой – тут драка не драка, игра не игра. Барахтаются, визжат, цепляются – в каком-то широком ритме, который всегда дается детям осенью, в солнечный день, – подарили мне подсолнухов, оборвали для меня всю рябину – и мне вдруг после тяжелой похоронной тоски стало так весело, так по-детски безбрежно и размашисто весело, что, должно быть, Алексей Иванович с изумлением смотрел на этот припадок стариковской резвости».