Книга Реквием - Грэм Джойс

22

— Так, теперь нужен лед, надо сосать лед, — приговаривала Шерон.

В ней проснулся инстинкт еврейской матери, спасающей своего ребенка. Она смочила отек на губе Тома слабым раствором соды и стала пересыпать кубики льда из ванночки в стакан. Она встревожилась, когда Том сказал, что его горло распухает.

— Только держи лед с другой стороны рта, чтобы он при таянии не смывал соды.

— Твоя шода прошто ушасна, — пожаловался Том.

Некоторые звуки давались ему с трудом. Его лицо продолжало пухнуть и напоминало хеллоуинскую тыкву.

— Оставь ее, она необходима! — воскликнула Шерон, вскидывая руки. — Подумайте только, пчела ужалила его, забравшись ему в рот!

Том ждал, что она добавит «ой вей».[20]Шерон кинулась хлопотать вокруг него, как только он вернулся со своей экскурсии в Гефсиманский сад. Она впихнула ему в рот еще один кубик льда.

— А что, если бы там не было этого монаха? Но как эта штука попала к тебе в рот? Ты что, лизнуть ее хотел? Я шучу, конечно, но я никогда не слышала ничего подобного. Ты говоришь, монах вытащил жало из твоей губы ногтем? Господи, надеюсь, ноготь был чистый. Не хватало нам только инфекции! Что это был за монах?

— Франшишканеш.

— Францисканец? У них в ордене соблюдают правила гигиены? Возьми новый кусок льда.

Как только его ужалила пчела, Том побежал за помощью к монаху. Тот оттянул губу Тома, пытаясь отыскать остатки жала, что было разумно, так как надо было удалить хвостик с ядом прежде, чем он выделит еще больше кислоты. Однако найти его оказалось непросто. Когда монах в конце концов заявил, что вытащил жало, Том был уверен, что это всего лишь попытка воздействовать на пациента внушением.

Ибо он знал, что эта пчела на самом деле была не совсем пчелой.

— А что случилось с этой пчелой? — поинтересовалась Шерон, положив руку Тому на лоб, чтобы промерить, нет ли у него температуры.

— По-моему, я проглотил ее.

— Проглотил? Ты хочешь сказать, что она у тебя внутри?! О боже, надеюсь, она хотя бы сдохла.

— Конешно шдохла. А вообще-то, я не знаю.

Когда он пытался выплюнуть насекомое, ему показалось, что он его проглотил. В горле у него что-то вибрировало. Это представлялось абсурдным, но что было, то было.

— Ты не хочешь лечь?

— Нет. Я хочу прошто шидеть сдесь и чуфствовать себя нешасным.

Он не мог рассказать Шерон, что с ним действительно случилось в Гефсиманском саду. Как сказать ей, что он опять встретил там ту же женщину и она поцеловала его, прежде чем превратиться в пчелу?

Ночь прошла крайне беспокойно. Он спал урывками и видел тревожные сны, в которых воспоминания о школе чередовались с Иерусалимом. На голоса школьников и директора с его рефреном «Если дело только в том…» накладывался голос призрачной женщины, говорившей на смеси мертвых языков, перемежавшихся обрывками английского. Ее голос то усиливался, то уплывал куда-то, как частотный радиосигнал на короткой волне, но звучал беспрерывно и назойливо, пытаясь, сбивчиво и путано рассказать ему какую-то фантастическую историю. В ней упоминался Иисус и разнообразные невразумительные детали неудавшегося распятия; снова и снова повторялось имя Магдалины. Голос дрожал и подвывал, произнося фразы, которые срывались с вибрировавшего языка, как насекомые, или химеры, или птицы, не желавшие умирать…

Когда он лежал глубокой ночью без сна, уставившись в темноту, в дверь квартиры постучала чья-то рука. Кровь застыла у него в жилах. Во рту пересохло, язык прилип к небу. В ушах звенело.

«Итак, ты вернулась. Ты настигла меня и здесь. Я так и знал, что это случится».

Он прислушался, не разбудил ли стук Шерон, спавшую в соседней комнате. Но там все было тихо. Часы показывали три ночи. Больше часа он лежал, как труп, ожидая тихого прерывистого стука и повторяя про себя слова псалма, сказанные монахом: «Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи — утра, более, нежели стражи — утра».

Наконец стрелки часов дошли до четырех пятнадцати. Он знал, что больше стука не будет. Глаза его щипало от слез, которые он сдерживал. В конце концов он заснул.

Утром опухоль на губе несколько спала, но в голове продолжали звучать голоса, которые он слышал во сне. Правда, звучали они приглушенно, словно пытались сообщить ему что-то сквозь стальные двери.

Шерон достала миксер и приготовила ему фруктовый завтрак. Том завтракал через соломинку. Оба молчали. Шерон не поднимала вопроса о Кейти и его увольнении, но он висел между ними, как мысль о приколотых к стене билетах на концерт, на который не хочется идти.

Шерон наполнила миксер бананами и включила его.

— У меня была любовная интрижка, — неожиданно произнес Том громким голосом под рычание механизма. — До того, как Кейти умерла. Обычная история.

Шерон села и приготовилась слушать. Глаза ее блестели, как новенькие монетки. Но продолжения не последовало. Шерон встала и снова включила миксер.

— Обыкновенная история, — сказал Том. — Вот и все.

Шерон нажала на кнопку выключателя.

— Можно снова включать или не надо? — спросила она.

— Не надо. Это было в школе.

—. С коллегой? И ты чувствуешь себя виноватым? Тебя мучает тот факт, что Кейти умерла после того, как ты изменил ей?

— Хуже. Меня мучает, что я не чувствовал себя виноватым, потому что с той, другой, мне было очень хорошо.

— Ты мучаешься оттого, что было хорошо?

— Это был великолепный секс. Я словно помешался. Меня притягивал запретный плод. Ну, я имею в виду, это ведь был грех.

— Ах вот в чем дело. Боюсь, исповедоваться тебе надо перед кем-нибудь другим. Я никогда не считала секс грехом.

— У греховного секса особый вкус.

— Интересно какой же?

— Это мед и огонь, сладость, которая обжигает.

— Знаешь, Том, делать из секса что-то особенное все же не стоит, это опасно.

— Но разве не таким он должен быть?

— Нет, мне так не кажется.

— Я знаю, как ты воспринимаешь мои слова.

— Ничего ты не знаешь.

— Нет, знаю. Ты смотришь на это цинично. Ты думаешь: «Глупый Том. Потерял голову из-за обыкновенной интрижки, а потом его жена умерла, и он не смог справиться с этим». Но как я могу передать тебе, как это было больно, как глупо и противно я себя чувствовал?… О господи, и во рту все еще больно!

— Хочешь еще льда?

— Нет. У меня уже зубы ноют от этого чертова льда. Все дело в женщинах, Шерон. Они не такие, как мужчины.