Книга Кровожадные сказки - Бернар Кирини

Слух распространился со скоростью света, и все местные жители явились, чтобы собственными ушами зафиксировать феномен. Озаботившись состоянием здоровья населения (хотя никто не жаловался на недомогание или глухоту), полиция на время закрыла доступ к месту и решила узнать мнение экспертов. Высадился целый десант ученых. Акустики три дня замеряли звуковые характеристики, но так и не смогли найти источник звука. Один из них уехал, заявив, что «поскольку он не может существовать, значит, и не существует». Геологи взяли образцы почвы и отправились изучать их. Психологи убедились, что оркестр — не коллективная галлюцинация. Музыковеды идентифицировали мелодию как «Первый квартет соль-минор для рояля и струнных» Брамса, причем в «виртуозном исполнении».

Привлеченная запахом наживы, звукозаписывающая компания из Ванкувера послала своих инженеров записать оркестр. Увы — музыка на пленку не записалась, словно не желала звучать нигде, кроме естественной среды обитания. Инженеры собрали вещички и отбыли восвояси, а компания поставила крест на проекте. Другие специалисты попытались — тщетно! — передать музыку по радио. Стало окончательно ясно: хотите послушать — отправляйтесь в Принс-Руперт, следуйте по проложенному местными властями маршруту и найдите себе местечко в магическом прямоугольнике, отмеченном четырьмя деревянными столбами. И через несколько секунд услышите первые ноты и подумаете: те, кто называл ее несравненной и божественной, не лгали.

По дороге вы можете встретить Джима: этот симпатичный паренек с самого начала «патрулирует зону», чтобы оказаться на месте первым, когда оркестр решится наконец выйти за нынешние границы. «С какой стати наслаждаться музыкой должны только мы, здесь, в Принс-Руперте? — говорит он. — Сейчас она звучит на нескольких десятках квадратных метров, но очень скоро, вы уж мне поверьте, ее будут слышать повсюду в Британской Колумбии, потом в Канаде и на всем американском континенте. А однажды ее услышат все люди Земли, а после — на Марсе и Нептуне. Где бы мы ни были и что бы ни делали, будем купаться в этой одуряющей, не смолкающей даже ночью музыке. — Джим на мгновение умолкает, задумчиво смотрит на бегущие по небу облака и добавляет: — Мы привыкнем, это точно. Привыкнем настолько, что не будем обращать внимания. А потом и вовсе перестанем слышать. И все станет как прежде».

Синестезия

(Германия, 1987)

Первый «Струнный квартет соль-минор» Дебюсси? «Тонкий, изысканный; дубовые мхи и папоротник, как осенью, в роще, под дождем». «Симфонические поэмы» Листа? «Нечто свежее, чуточку молочное, запах и вкус очень приятные». Аарон Копленд?[15]«Дерево, береза, табак. Еще кожа. И возможно, горелая резина — несмотря на все мое почтение». Берлиоз? «Ладанник, бергамот, мандарин, цедра лимона. Нюхали эфирное масло из цветов померанца? Оно самое». Пёрсел? «Вы мне не поверите, но он пикантный, перченый. При первых звуках начинаю чихать. Это ужасно смешит моих детей». Бетховен? «Такой сложный букет, что я не могу слушать его дольше получаса — начинается мигрень».

Так Томас Гартнер отвечает на вопрос о своих любимых композиторах. Этот человек наделен способностью, которую не знаешь, куда отнести, то ли к редким болезням, то ли к чудесам природы: музыка для него пахнет. «Не только музыка, — уточняет он, — но и звуки, и голоса, и даже шелестящий в листве ветер. Я пытаюсь не обращать внимания, иначе океан запахов, в котором я плаваю, очень скоро стал бы совершенно невыносимым. К нескончаемому шуму вокруг легко привыкаешь и, если он стихает, начинаешь слегка тревожиться, но запахи сводят с ума».

Многие врачи интересовались случаем Гартнера, однако ни один не сумел определить природу его дара. Одни говорили о гиперсомнии. Другие — о врожденном физическом пороке. Третьи утверждали, что тут нужен психиатр, а не отоларинголог и что пациента излечит правильная терапия. «Те, кто полагает, что запахи мне только чудятся, ошибаются, — протестует Гартнер. — Это не галлюцинации. Я обоняю Баха, я обоняю Форе, как все остальные — мыло, лаванду и ваниль. Музыка проникает в меня не только через барабанные перепонки, но и через ноздри, и я никому не позволю называть меня сумасшедшим».

Гартнер захотел, чтобы его талант послужил познанию искусств, и начал составлять каталог, где отмечает обонятельные впечатления от великих композиторов. «Это будет первый в мире трактат по пахучей музыкологии», — объясняет он. Композиторы в каталоге классифицируются по девяти группам запахов, установленным в XIX веке Зваардемакером:[16]эфирные, ароматические, благовонные, амброзиальные, чесночные, пригорелые, каприловые, отталкивающие и тошнотворные. Составительская работа весьма кропотлива, приходится то и дело переходить от органа к проигрывателю и обратно; есть отрывки, наделенные ароматами, которые невозможно классифицировать, используя привычный словарь современной парфюмерии, так что приходится прибегать к оригинальным метафорам. «Как только закончу каталог классической музыки, — говорит Гартнер, — начну составлять джазовый. Это будет сложнее, думаю, придется посетить Америку, чтобы идентифицировать некоторые ароматы. Я все еще не понял, чем пахнет свинг».

Печальные новости об Эйхере

(Франция, 2006)

Восемнадцать месяцев назад джазовый пианист Симон Эйхер был найден без сознания, тяжело раненным в чистом поле, в пятидесяти километрах от Парижа. Мы часто рассказывали в нашей колонке о концертах этого музыканта в парижских кабаре: он играл в трио с контрабасистом Ником Диксоном и ударником Такеши Миядзавой и готовился записывать второй альбом. Следствие зашло в тупик, преступники, напавшие на Эйхера, не пойманы, а Симон лечится в клинике на юге Франции. Врач разрешил нам навестить его. Здание стоит среди вековых дубов, в открытые окна палат из глубины рощи доносится журчание ручейка.

Симон почти поправился: переломы срослись, левый глаз удалось спасти. Но его психологическое состояние крайне неустойчиво. Лечащий врач Симона доктор Шоссар объяснил нам, что память музыканта сильно пострадала. В первые недели он не всегда узнавал близких и забывал свое имя. Но главное — его перестала волновать музыка. Он словно забыл, что был пианистом; сыгранные им тысячи раз джазовые импровизации не вызывают никакой ответной реакции. «Мы неоднократно сажали Симона за пианино в нашей музыкальной гостиной, и реакция всегда была одной и той же: он впадал в панику, потом успокаивался, минуть пять с интересом изучал клавиатуру, потом наугад нажимал на несколько клавиш, но так неловко, что никто не заподозрил бы в нем виртуоза». Мы спрашиваем, складываются ли сыгранные Симоном ноты хоть в какую-то тему, он качает головой: нет. «И все же… все же, — говорит доктор, — кажется, что он ищет, пытается вспомнить живущую в человеке мелодию».

В палате Симон не один, большую часть времени он проводит за чтением. Увидев названия лежащих на тумбочке книг, мы не смогли скрыть удивления: «Критика чистого разума», «Предполагаемое начало человеческой истории», «Метафизика нравов». «Он воспылал страстью к Канту, — прокомментировал доктор Шоссар. — Весьма любопытный факт. Не уверен, что он все понимает, но изучает эти труды прилежно». Сосед Симона неподвижно лежит на кровати с газетой в руках и нашего присутствия как будто не замечает.