Книга Путь к сердцу. Баал - Вероника Мелан

Куда?

Алька попыталась не поддаться подступающей все ближе панике, зашагала туда, откуда, все еще думала, она пришла, но не успела дойти до ближайшего нагромождения валунов, когда из-за них тихо выскользнула, выплыла на мягких лапах она.

Кошка.

По крайней мере, сначала глазам показалось, что это именно кошка. А уже через секунду стало ясно до вставших на затылке волос – НЕ КОШКА. Это зверь, монстр с клыкастой пастью, слишком огромный, чтобы быть домашним, слишком злой, чтобы думать, будто он не собирается ей пообедать…

И Алька рванула. Со всех ног, на предельной скорости, нелепо размахивая в такт собственным движениям мечом. Завыла от страха, метнулась сначала вбок, затем свернула, потом услышала, как ее нагоняют, и с хрипом, с ужасом ожидая взглянуть смерти в лицо, развернулась.

Она бы не убила его сама – попросту не смогла бы.

Как убить тушу, размером дважды превышающую собственное тело?

Но споткнулась. И все случилось одновременно: пружинистый прыжок хищника, рев из раззявленной пасти, собственный захлебывающийся в отчаянии крик, падение и вылетевший вперед для баланса меч. А через мгновенье шерстяное горло, случайно насаженное на лезвие, секундное удивление в глазах с вертикально вытянутыми зрачками и невероятно сильная боль в своей спине.

Алька кричала так долго, что перестала слышать себя, окружение, зверя. Смрадный запах из пасти, сомкнувшиеся возле подбородка клыки, сама она лежит на камнях, сверху что-то тяжелое, как будто бетонное, а одежда пропитывается теплой кровью – не своей, кошкиной.

Та не рассчитала. Прыгни она секундой раньше или позже – Алька была бы съедена. Разодрана на части, в клочья, и эти самые клочья быстро перекочевали бы монстру в желудок. А теперь она рыдала, придавленная случайно поверженным противником, чувствовала, как пульсирует в последних судорогах покрытое жесткой черной шерстью тело, и рыдала. Стонала, выла, забывшая собственное имя от ужаса, скулила и чувствовала спиной каждый осколок, каждый краешек, каждый острый угол чертовой земли Равнины.

В этот день она дралась еще дважды. На этот раз остервенело и осознанно. Не потому что обрела остатки растерянной храбрости, а потому что из последних сил вдруг захотела выжить. Стало не до направления, не до жалости, даже не до мыслей – остались одни инстинкты.

Кошку она скатила с себя с трудом – дрожали от усталости руки, из горла неслись шумные хрипы; мышцы, казалось, треснут. А не скати, задохнулась бы под ней, как под обвалившейся крышей собственного дома. После почти сразу увидела их – других. Не людей, но странных созданий без носа и с плоской головой, и вот тут уже включился боевой режим, включился на полную, как учили, как тренировали последние три месяца: разворот, удар, отслеживание нападающего сзади противника, присед, секущий через глотку…

Теперь ей страшнее всего было не заблудиться, не окончательно потерять дорогу или никогда не дойти до Храма, но быть заживо съеденной. Пусть ее убьют в бою, пусть свернут шею или перебьют позвоночник, но только не грызут живую, не терзают острыми зубами, пока еще дышит. Тех двоих она убила, чувствуя себя машиной – остекленевшей, без эмоций, даже без прежнего ужаса (он временно спрятался где-то в затылке) – просто крутилась, просто дралась, не думала. Следующего «безносого», которого встретила какое-то время спустя, уже заколола с клокочущей внутри расчетливой яростью.

А теперь, усталая и пустая, снова сидела у камня.

Вокруг туман, холодно, но тело вдруг перестало чувствовать озноб, как перестали чувствовать боль спина и колени – Алька знала – временно. Что-то переключилось внутри (сломалось?), превратились в локаторы уши, в сканирующие устройства глаза, в стальные клещи ладони, в пустой звенящий колокол голова.

Она так долго не протянет.

Да и стоит ли?

Ела все, что вытаскивала из рюкзака – не смотрела на еду, просто складывала в рот все, что нащупывали пальцы – грызла, жевала, перемалывала, глотала. Запивала мелкими глотками воды, не смотрела на пропитанную своей и чужой кровью одежду.

Ей не выжить в холоде и голоде, ей вообще здесь не выжить. Правы были «дикие» – с ними лучше. И она бы вернулась – не тогда, а теперь, – но уже не могла.

Окончательно потеряла дорогу.

А этих, странных, увидела уже под вечер – людей – не людей? Воинов – не воинов? Здоровых, покрытых странной защитной одеждой, как панцирем, гигантов. Сначала засекла одного – на горе – и спешно затаилась. Затем правее уловила движения еще двух фигур – отчаянно стукнуло сердце, – Алька решила нырнуть в сторону, обойти. Или переждать, пока уйдут сами, не заметят? Нет, тут все всех замечают – пришлось по возможности бесшумно, не обращая внимания на сбитую кожу рук, ползти прочь. Скрипеть от боли зубами, сдерживать рвущееся наружу вытье. Боль в какой-то момент вернулась, не просто вернулась – усилилась, обросла неприятными оттенками.

Того, который был ближе всех за спиной, она заметила не сразу, но как только заметила – поднялась и тихо побежала вперед. Ей не уйти от такого количества врагов, ни за что не уйти. А вот если сесть по ту сторону склона, слиться с камнями, то, может, ее все-таки не заметят? Если уже не заметили.

Заметили.

Она поняла это тогда, когда вдруг увидела, что их не трое и не четверо, как ей казалось вначале, – их человек двадцать, и ее медленно берут в кольцо. Не торопятся, не несутся навстречу, как прежние твари, с криками, но задавливают внутри круга, наступают со всех сторон.

Задвигались трясущиеся губы, зашевелился, считая фигуры, палец:

– Семь, восемь, девять… тринадцать, четырнадцать,… восемнадцать…

Ей не уйти – это конец.

Совсем-совсем конец – тот, о котором она никогда всерьез не думала, существование которого для себя почти не допускала. Она молодая, красивая, она… ей жить да жить – так когда-то верилось, так хотелось.

Но она умрет. Сегодня. Одна против двадцати не справится.

Сколько у нее – минута? Две?

Чтобы собраться с силами, чтобы «посидеть» на дорожку, чтобы окончательно осознать близкий конец.

Минута. Или меньше – они близко и с каждой секундой все ближе. Не кошки, не «безносые» – выше, страшнее.

Рукоять меча в окровавленных пальцах скользила, стучали зубы. Одеревенели руки, налились бетоном ступни, вновь липкими и тяжелыми сделались мысли, но поплыли в воображении воспоминания – яркие, как конфетные фантики, притягательные и уже почему-то ненастоящие. Вот Алька маленькая, стоит у надувного бассейна на стриженой лужайке, а по бликам плавают желтые пластиковые уточки.

– Хельга, помоги сестре снять одежду!

И Хельга – молодая, не старше двенадцати, – одетая в светлый купальник на завязках. Еще без очков. Волосы длинные, губы улыбаются, а в глазах нет гордыни и одновременно равнодушия. Она такой, оказывается, была – Алька забыла. А потом Савка – крохотный, пахнущий сладким молоком, с бархатной кожей, довольными любопытными глазами и мягкими, еще сморщенными ладошками – только принесли из родильного дома. Она читала ему сказки совсем маленькому – несколько дней от роду, – а бабушка – тогда она еще не жила на чердаке, – смеялась: