Книга Москва в эпоху Средневековья: очерки политической истории XII-XV столетий - Юрий Владимирович Кривошеев

261]). Этот же исследователь и истолковал данное явление. «Боязнь пролить кровь на землю в общем объясняется верой в то, что в ней пребывает душа и что в силу этого земля, на которую попадает кровь, с необходимостью становится табуированной, или священной» [Фрэзер 1980: 262].

В свете сказанного становятся понятными конкретные обстоятельства казни Михаила Черниговского и других русских князей. Русский князь, несмотря на свое зависимое положение, все-таки рассматривался ордынцами как правитель, а следовательно, в их глазах обладал тоже определенной харизмой. Отсюда, по представлениям монголов, он вследствие своих проступков заслуживал смерти, но, по их представлениям, почетной[107].

Подтверждение нашей версии о ритуальности казни черниговского князя можно увидеть и в кульминации убийства: Плано Карпини сообщает, что Михаилу «отрезали голову ножом» [Путешествия 1957: 29]. Это, в свете высказанного выше, могло означать лишение харизмы, божественности, главным объектом чего является как раз голова[108].

Схожие обстоятельства мы находим в описании гибели тверского князя Михаила Ярославича в 1318 г.[109] Однако причины его гибели были иными. Истоки этого печального события уходят в межобщинные распри между Тверью и Москвой, которые, как обычно, проявились в княжеских междоусобицах [Михайлова 1994]. Но теперь к этому уже добавился монгольский фактор. Сложные перипетии московско-тверской усобицы, отраженные в различных летописных сводах, превосходно проанализированы В. А. Кучкиным в его источниковедческом исследовании повестей о Михаиле Тверском [Кучкин 1974] (см. также: [Черепнин 1960: 468–472; Будовниц 1960: 371–377]).

Ордынским судом, как известно, тверскому князю был предъявлен ряд обвинений[110]. Что же послужило основанием вынесения смертного приговора? «Казнь Михаила, – пишет А. А. Горский, – была предопределена, скорее всего, не утайкой дани (об обоснованности этого обвинения данных нет), а оскорбительными для Узбека фактами смерти в тверском плену его сестры и пленения ханского посла…» [Горский 1995: 38]. Как нам представляется, А. А. Горский верно расставил акценты в данных причинно-следственных связях. Но вместе с тем описанная выше «картина мира» монголов позволяет поставить вопрос и шире. И на это в свое время намекнул А. Е. Пресняков, заметив, что «дело шло не о судьбе посла, а о сопротивлении ханской власти» [Пресняков 1918: 130]. Добавим, что это же можно сказать и в отношении Кончаки-Агафьи, родственницы хана.

Итак, ордынскими «рядцами»-судьями были, безусловно, восприняты, так сказать, сакральные обстоятельства вины Михаила Ярославича. Но мы не можем согласиться с А. А. Горским в том, что обвинения в сокрытии дани являлись несущественными для «суда». Полагаем, что нет оснований сомневаться в обоснованности этих претензий к тверскому князю. Это, в частности, вытекает из дальнейших событий. Видимо, Михаил действительно не выплатил положенную дань[111], ибо в последующее время Тверь одолели разного рода «должники». Так, в 1321 г. «на весне приездилъ в Кашинъ Гаянчаръ Татаринъ съ Жидовиномъ длъжникомъ, много тягости оучинили Кашину». Тогда же Юрий, собрав войско, «хотя къ Кашину ити». Мир с ним и Михайловичами заключил «владыка Андреи». Но Юрий получил свое. «Тое же зимы князь Юрии, поимавъ сребро оу Михаиловичевъ выходное по докончанию»[112] [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 41]. Михаил, таким образом, в глазах монголов выступает как злостный неплательщик.

Отсюда и его наказание как должника: «возложиша сохоу отъ тяжка древа на выю», привели «на торг», подвергнув «поношениям» [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 39; т. X: 183]. Насколько сознательно Михаил вел такую «экономическую» политику? На суде, защищаясь, он проводил следующую линию: «колико съкровищь своих издаялъ есмь цареви и княземъ», вспоминал при этом и злосчастного посла Кавгадыя, говоря, что «со многою честью отпустих его» [ПСРЛ, т. XXV: 163]. Да и по приезде в Орду на суд Михаил «по обычаю одари князи и царици, последи самого царя» [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 38]. Но ставка только на дары не оправдала себя. Данничество в своем основном выражении – уплате «выхода» – оказалось сильнее одного из своих проявлений – отношений «подарка-отдарка».

Заслуживает внимания и то обстоятельство, что после убийства Михаила Ярославича его двор «разграбиша Русь же и татарове, а имение русское повезоша к себе в станы» (цит. по: [Кучкин 1966]). Как отмечал И. Я. Фроянов применительно к Древней Руси, используя разнообразный сравнительно-исторический материал, «любое истолкование летописных записей о посмертных грабежах княжеских богатств, предпринятое без учета социальной психологии доклассового общества, рискует быть однобоким» [Фроянов 1974: 145–146] (см. также: [Фроянов 1995а: 279, 281, 303–304, 652–654 и др.; Кривошеев 1987: 90–91]). В «разграблении» двора русского князя, по нашему мнению, видится отнюдь не банальный грабеж или воровство, а определенный ритуал. На это указывает хотя бы его «легализация»: ведь «имение» «грабители» вполне открыто «повезоша». «Ритуальный» грабеж и «элементарное присвоение княжеского добра, близкое к воровству, – вещи разные», – отмечал И. Я. Фроянов [Фроянов 1995а: 653]. И он же, говоря об «организованных грабежах умерших правителей», предложил рассматривать их как «заключительную сцену древнего ритуала “прощания” с ними» [Фроянов 1995а: 304]. Можно предположить, что нечто подобное произошло и в случае с Михаилом Ярославичем[113]. Наконец, в гибели еще одного тверского князя – Александра Михайловича – в 1339 г. явно усматриваются политические мотивы – подозрение в руководстве тверским восстанием 1327 г.[114] Тогда, как известно, Узбек и Иван Калита жестоко расправились с тверичами, что естественно, ибо они подняли руку на ханский род – убитый в Твери Чол-хан приходился родственником хану [Насонов 1940: 91]. Но ненаказанным оставался бежавший Александр. С примирением с Узбеком его казнь, видимо, была лишь отсрочена. В 1339 г. после месячного раздумья [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 49] было принято такое решение. В проведении казни Александра Михайловича в еще большей степени видна ее сакральная сторона. Его и сына Федора татары «безъ милости прободоша и повергъше на земли отсекоша главы имъ», а затем их тела «разоимани быша по ставомъ» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 50–51].

Но до этого, как сообщает летопись, произошла следующая сцена. Татары «выскочи противоу его, ини же немилостивии похвативше и, възломиша и назадь и оборваша порты его, поставиша и предъ Товлуоубьем, нага связана» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 50]. Здесь тоже усматривается ритуальное действо.

Дело в том, что головной убор и одежда, в представлении архаического сознания, наделены сакральным смыслом. В таком качестве у монголов, например, выступала шапка, которую надлежало снимать при проведении обрядов, ибо она ассоциировалась с наличием харизмы. То же необходимо сказать и о поясе, который был «границей, защищавшей тело от проникновения в него “чужого”, вредоносного». Развязывание пояса лишало человека его харизмы, то есть силы [Скрынникова 1994: 22–23; Рыкин 1997: 87][115]. Видимо, нечто подобное мы