Книга Мой дядюшка Освальд - Роальд Даль

Я заказал бутылку лучшего портвейна, какой только был в заведении, а к нему стилтонский сыр. Пока портвейн переливали из бутылки в графин, за столом стояла полная тишина. Это был «Кокбёрн», и вполне хороший, хотя год я уже и не припомню.

Официант налил нам портвейн и положил на тарелки прекрасный зеленый крошащийся стилтон.

— А теперь, — сказал я, — позвольте мне рассказать, как я думаю сделать вам миллион фунтов.

Теперь в Уорсли ощущалась осторожность, что-то вроде ершистости, но никак не агрессивность; он определенно смягчился.

9

— Сейчас вы фактически разорены, — начал я. — Вам приходится платить грабительские проценты по ипотеке. Вам платят в университете нищенское жалованье. Сбережений у вас нет. Вы питаетесь — простите, что я так говорю, — откровенными помоями.

— Мы живем вполне прилично.

— Нет, ничего подобного. И вы никогда не будете жить прилично, если не позволите мне вам помочь.

— Так в чем же состоит ваш план?

— Вы, сэр, сделали великое научное открытие, в этом нет никаких сомнений.

— Вы согласны, что оно имеет значение? — оживился Уорсли.

— Имеет, и огромное. Но если вы сообщите о нем в печати, что же тогда получится? Всякий встречный-поперечный украдет ваш процесс и будет пользоваться им для себя. Вы никак не сможете им помешать. Это случалось в истории науки не раз и не два. Вот возьмите, к примеру, пастеризацию. Пастер напечатал статью. Все радостно украли его процесс. А что же получил Пастер?

— Он стал знаменитым, — сказал Уорсли.

— Если вам этого вполне достаточно — вперед, публикуйте. Я тихо уйду за кулисы.

— А с вашей схемой, — спросил Уорсли, — смогу я когда-нибудь напечатать свои результаты?

— Конечно же. Как только у вас в кармане будет лежать миллион.

— И сколько же на это потребуется времени?

— Не знаю. Думаю, не больше чем пять лет, ну в крайнем случае десять. А потом становитесь знаменитостью на здоровье.

— Так рассказывайте, — сказал Уорсли. — Послушаем ваш блестящий план.

Портвейн был очень хороший. Стилтон был тоже хороший, но я его только немного пощипал, чтобы очистить нёбо, и велел официанту принести яблоко. Твердое, тонко нарезанное яблоко — лучший партнер для портвейна.

— Я предлагаю иметь дело исключительно с человеческими сперматозоидами. Я предлагаю отобрать самых великих и знаменитых людей из ныне живущих и устроить для них банк спермы. Мы будем запасать подвести пятьдесят соломинок от каждого из них.

— А в чем тут смысл? — спросил Уорсли.

— Вернитесь мысленно лет на шестьдесят назад, в год примерно тысяча восемьсот шестидесятый. Представим, что мы с вами живем в то время — и умеем хранить сперму сколь угодно долго. Кого из живших в тысяча восемьсот шестидесятом вы бы выбрали как донора?

— Диккенса, — сказал Уорсли.

— Продолжайте.

— И Рёскина… и Марка Твена.

— И Брамса, — продолжил я. — И Вагнера, и Чайковского, и Дворжака. Список получается очень длинным, а ведь все это самые настоящие гении. Переместитесь, если вам хочется, на столетие назад к Бальзаку, Бетховену, Наполеону, Гойе и Шопену. Представьте себе, как здорово было бы иметь на хранении пару сотен соломинок с живой спермой Бетховена.

— Ну и что бы вы с ней сделали?

— Продавал, что же еще?

— Кому?

— Женщинам. Очень богатым женщинам, желающим получить ребенка от одного из величайших гениев всех времен.

— Подождите секунду, Корнелиус. Никакая женщина, богатая там или нет, не позволит себя оплодотворить спермой давно уже умершего незнакомца всего лишь потому, что он был гений.

— Это вам только так кажется. Послушайте, я свожу вас на любой концерт бетховенской музыки и с гарантией найду там полдюжины женщин, готовых отдать что угодно, чтобы получить сейчас ребенка от этого великого человека.

— Вы имеете в виду старых дев?

— Нет, замужних женщин.

— А что же скажут их мужья?

— Их мужья не будут знать ровно ничего. То, что женщина забеременела от Бетховена, будет известно только ей самой.

— Это мошенничество, Корнелиус.

— Неужели вы не видите ее, — продолжил я, — эту богатую несчастливую женщину, вышедшую замуж за какого-нибудь невероятно уродливого, грубого, невежественного, отвратительного промышленника из Бирмингема, и тут у нее вдруг появляется что-то, ради чего стоит жить. Гуляя по прекрасно ухоженному саду огромного мужниного загородного дома, она мурлычет себе под нос такты из «Героической» Бетховена и думает про себя: «Господи, до чего же это прекрасно! Я беременна от человека, написавшего эту музыку сто лет назад!»

— У нас нет бетховенской спермы.

— На Бетховене свет клином не сошелся. Великие люди есть в каждом столетии, в каждом десятилетии. Нужно их только отобрать. И еще, — продолжил я, — есть одна вещь, дающая нам огромное преимущество. Как правило, очень богатые люди уродливы, грубы, безграмотны и весьма неприятны. Это же бандиты, настоящие чудовища. Вы только подумайте о менталитете людей, тратящих свою драгоценную жизнь на то, чтобы скопить миллионы, — этих Рокфеллеров, Карнеги, Меллонов, Круппов. Я перечисляю старшее поколение, но новое столь же непривлекательно. Промышленники, спекулянты, наживающиеся на войне. Весьма отвратительные личности. Они женятся на красивых женщинах из-за их красоты, а женщины выходят за них исключительно ради денег. У этих красавиц родятся от их уродливых загребущих муженьков уродливые никчемные дети. Они начинают ненавидеть мужей. Они скучают. Они увлекаются культурой. Они покупают полотна импрессионистов и слушают Вагнера. На этой стадии, дорогой мой сэр, они уже полностью вызрели. И тут вперед выходит Освальд Корнелиус, предлагающий оплодотворить их настоящей гарантированной вагнеровской спермой.

— Вагнер уже мертв.

— Я просто пытаюсь вам показать, чего будет стоить наш банк спермы через сорок лет, если мы заложим его сейчас, в тысяча девятьсот девятнадцатом.

— Кого мы в него возьмем? — спросил Уорсли.

— А кого бы вы предложили? Какие сейчас гении?

— Альберт Эйнштейн.

— Хорошо, — согласился я. — Кто еще?

— Сибелиус.

— Великолепно. А как насчет Рахманинова?

— И Дебюсси, — добавил он.

— Кто еще?

— Зигмунд Фрейд из Вены.

— А он великий?

— Он будет великим. Он уже всемирно известен в медицинских кругах.

— Верю вам на слово. Продолжайте.

— Игорь Стравинский, — сказал Уорсли.

— Я и не знал, что вы разбираетесь в музыке.