Книга Мой дядюшка Освальд - Роальд Даль

— Я вам рассказывал когда-нибудь про свою старую нянюшку? — спросил я.

— Я думал, вы хотели поговорить о моем открытии, — сказал Уорсли; подошедший официант поставил перед ним тарелку с копченой семгой. — Совсем другое дело, — сказал он. — Весьма аппетитно выглядит.

— Когда мне исполнилось девять лет и меня отдали в школу-интернат, родители отпустили мою милую нянюшку на пенсию. Они купили ей маленький домик в сельской местности, и там она и жила. Восьмидесяти пяти, если не больше лет, она была поразительно крепка для своего возраста. И она никогда ни на что не жаловалась. Но однажды моя мама пошла навестить нянюшку и увидела, что та выглядит совсем больной. Она стала ее строго расспрашивать, и в конце концов нянюшка призналась, что у нее страшные боли в желудке. «А давно они появились?» — спросила мама. И нянюшка не сразу, но призналась, что они у нее уже несколько лет, только теперь стали совсем невыносимыми. Мама вызвала ей врача, и врач отправил ее в больницу. Ее просветили рентгеном и обнаружили нечто крайне необычное. Как раз посреди ее желудка располагались примерно в трех дюймах друг от друга два маленьких непонятных объекта. Такие полупрозрачные шарики. Никто в больнице не понимал, что это может быть такое, и они решили обследовать ее, сделав операцию.

— Надеюсь, это не будет вашим очередным неприятным анекдотом, — сказал Уорсли, жуя свою семгу.

— Это просто потрясает воображение, — ответил я. — Эта история обязательно вас заинтересует.

— Тогда расскажите дальше.

— И когда хирург ее вскрыл, чем, по-вашему, оказались эти два круглых объекта?

— Не имею представления.

— Это были глаза.

— Это в каком же смысле глаза?

— Хирург смотрел в два круглых, немигающих, довольно оживленных глаза. И эти глаза смотрели на него.

— Чушь какая-то.

— Ни в коем случае, — возразил я. — И кому, по-вашему, они принадлежали, эти глаза?

— Кому?

— Они принадлежали довольно большому осьминогу.

— Корнелиус, вы меня разыгрываете.

— Я вам рассказываю истинную правду. Этот осьминог жил в желудке моей нянюшки на манер паразита. Он ел ее пищу…

— Хватит, пожалуй, Корнелиус.

— И его кошмарные щупальца были дичайшим образом намотаны на ее печень и легкие. Врачи так и не сумели их распутать, она умерла на столе.

А. Р. Уорсли перестал жевать семгу.

— Интереснее всего — как осьминог умудрился туда попасть. В смысле, как это так получилось, что крупный осьминог оказался в желудке этой самой леди. Он же слишком велик, чтобы пролезть в ее горло. Это вроде как кораблик в бутылке — как он туда попал?

— Я предпочитаю этого не знать, — сказал А. Р. Уорсли.

— Я скажу вам как, — сказал я — Каждое лето родители брали нянюшку и меня вместе с собой в Больё, на южное побережье Франции. И дважды в день мы там купались. Видимо, много лет назад моя нянюшка проглотила новорожденного спрута, и это крошечное существо как-то там сумело присосаться своими присосками к стенке ее желудка. Нянюшка в еде себя не ограничивала, и маленький осьминожек себя тоже не ограничивал. Нянюшка ела вместе с нами. Иногда она брала на ужин бекон и печенку, иногда — жареную телятину или свинину. Но поверьте мне, больше всего она любила копченую семгу.

А. Р. Уорсли отложил вилку. На его тарелке еще оставался тоненький ломтик семги, но он его не тронул.

— Маленький осьминожек рос и рос. Он стал настоящим гурманом. Я буквально вижу, как он сидит в темной пещере желудка и гадает: «Интересно бы знать, что будет сегодня на ужин? Будем надеяться, что петух в вине. Сегодня мне что-то очень хочется петуха в вине. А к нему пару ломтиков хлеба с хрустящей корочкой».

— У вас, дорогой Корнелиус, нездоровая склонность ко всяческим гадостям.

— Этот случай попал в историю медицины, — сказал я.

— Мне он кажется отталкивающим, — сказал Уорсли.

— Я очень об этом сожалею, я ведь только для завязки разговора.

— Я пришел сюда не ради разговоров.

— Я собираюсь сделать вас богатым человеком.

— Тогда не ходите вокруг да около, а скажите мне как.

— Я думал оставить это до момента, когда на столе появится портвейн. Невозможно строить серьезные планы без бутылки портвейна.

— Вам достаточно, сэр? — спросил официант, глядя на последний ломтик семги.

— Унесите ее, — отмахнулся Уорсли.

Какое-то время мы сидели молча, а затем официант принес нам ростбиф. Была открыта бутылка «Вольнэ». Это был март, и к ростбифу подали жареные корешки пастернака, жареную картошку и йоркширский пудинг. Увидев ростбиф, Уорсли вздрогнул, но затем пододвинул стул ближе к столу и начал уписывать мясо.

— Вы знаете, что мой отец был знатоком и любителем истории флота?

— Нет, я этого не знал.

— Однажды он мне рассказал поразительную историю о капитане флота ее величества, смертельно раненном на палубе своего корабля во время американской Войны за независимость. Кстати, не хотите к ростбифу немного тертой редьки?

Он продолжал сражаться с ростбифом и ничего не ответил.

— Лежа на смертном одре, — начал я, — этот капитан заставил своего старшего помощника поклясться, что его тело отвезут домой и погребут в английской земле. Это было довольно проблематично, потому что корабль находился тогда где-то у побережья Виргинии. Обратный путь в Британию должен был занять по крайней мере пять недель, поэтому было решено, что единственный способ довезти домой тело в пристойном состоянии — это замариновать его в бочонке рома, что и было сделано. Бочонок привязали к грот-мачте, и корабль направился в Англию. Через пять недель он бросил якорь в Плимуте, и вся команда построилась на палубе, чтобы отдать последний долг капитану, тело которого перекладывали из бочонка в гроб. Но когда бочонок был вскрыт, оттуда пошла такая вонь, что даже бывалые моряки бросились к поручням; некоторые даже потеряли сознание. И это было полной загадкой, потому что, как правило, в матросском роме можно замариновать что угодно. Так откуда же, откуда, скажите на милость, эта дикая вонь? Вы вправе задаться таким вопросом.

— Но я им не задаюсь, — резко ответил Уорсли; его усы уже даже не дергались, а прыгали вверх-вниз.

— Так давайте я расскажу вам, что там случилось.

— Не надо.

— Я должен, — настаивал я. — За время пути какие-то матросы просверлили в днище бочонка дырку и заткнули ее затычкой. Ну и за эти недели они выпили весь ром.

А. Р. Уорсли ничего не сказал; похоже, ему становилось дурно.

— «Лучший ром, какой я в жизни пробовал», — заметил позднее один из матросов. Так что мы возьмем на десерт?

— Не надо десерта, — тихо сказал Уорсли.